Соляра

И никакая химия здесь ни при чем. И что тебе до того, что какой-то там баланс реактивный в подкорке нарушился? Все в точности осталось тем же, что ты однажды наблюдал во внутренностях живого жаркого, до смерти щекочущего мрака, когда, играя с пацанами в «царь-гору» на громадном, издали похожем на золотоверхий город, стоге сена, внезапно оступившись, провалился в какую-то полость, и она ухнула тобой, тебя проглотив, – и, приземлившись во мгновенной, как пронзительный сон, непроницаемой, набитой удушьем темени, внимая ребрами наваливающийся, тектонически тяжелый, как вся жатва мира, сенный ужас, – ты не можешь ни кричать, ни дышать, ты завален, и тебя нет, и нет ничего, и не было, и не будет.

В самом деле, какая причина бояться была у Хомы Брута? Летающие и ползающие вокруг декорации здесь ни при чем. И панночка в натуре устроила все это из мстительной своей любви, а не забавы ради. Так что, выдержи он, удержись от встречного взгляда – остался бы цел. Ведь страх Хому погубил потому, что Вий на него воззрился, а он поддался – и в ответ глянул. Глаз Вия присвоил, вобрал Хому и затмил его взгляд своим: сделав обитателем своего зрения…

Вот так и Петя присваивает меня, высасывает, как яйцо, как глаз, по ночам наблюдая.

Глава XIII. Побег и однажды

Побег. А ведь некогда я был летуч и способен к побегу, был невесом и неуязвим, всякий раз за целую ли чуя опасность проникновения.

Я всегда был настороже, ловко перехватывал взгляд – и опасность, проникшись уважением к моей виртуозности, учитывала во мне достойного противника: обезоруживание оборачивалось приобретением…

И я был бесстрашен, находясь где пожелаю – невидимкой и посторонним, – и ты была в безопасности рядом, всегда рядом, так что я мог – как свое – слышать твое дыхание, зная, что моя близость не навредит.

Я был косточкой бело-синего сна, гладкой, твердой, с непроницаемой сутью косточкой, которую всегда так приятно было нащупать языком и слегка протолкнуть к губе, чтоб вынуть и убедиться – да, это я – и ты – другой створкой скорлупки – рядом.

Теперь же моя суть – плоть непосильного сна, в котором нет ничего, кроме меня, меня одного.

Да, теперь я, пожалуй, скис.

И сейчас я не карниз, ветки тополя, фонарь: та часть зрения, что была – поослабла вчера и теперь сплыла.

Ночь течет из орбит, а в глазницах по колышку.

В головах из окна – выход в свободную ночь. Но не достать – направление вверх опрокинулось к полу, оттого-то и полночь слилась с половиной немого шестого – не пропетого кочетом утра.

Но внезапно, как дар, припомнив, как это раньше происходило со мной, когда я легко мог достичь состояние побега, себя отыскав и направив, ориентируясь по эху собственной мысли, я выдумываю способ – и это мой трюк: пусть он не избавление, но только краткое – на время произнесения – отдохновение, но я упиваюсь своей догадкой и немедленно приступаю к его исполнению…

Пробравшись на ощупь в ванную, я сбиваю все краны, чтобы вспухшей водой затопить потемки, вытеснить их.

Спустя время слышен далекий рокот: воды внешние отозвались – так волки собираются мелким зовом, писком щенка от дворовой суки, – и вдруг осознав, что они обманулись, медлят мгновение, но все же начинают свою яростную защиту…

И вот завертело, бросило, подобрало, занесло, всплюнуло, протянуло… И от счастья задохшись крепчайшей пеной, пряди водорослей посдернув, медленным брассом, фырча и роя, я выбираюсь на мелководье, вижу дно и танкетку краба, ковыляющего наискосок в направлении к камням, по мини-дюнам, – я вижу, поднырнув над стайкою бликов, как солнце погружается в воду, пуская свой луч-острогу и тонкой струей проливаясь, себя на него надевает и морским ежом, шурша, зарывается в воздух.

Камешек. Сегодня ночью мне удалось распознать камень. Тривиально! Сначала, как обычно, что-то бесформенное, переливаясь – утолщаясь и истончаясь, – медленно колыхалось вокруг: движения его массы повторяли мои; страх зашкаливал от его приближения – и я цепенел при попытке всмотреться: чтобы хоть как-то быть дальше, нужно было отпрянуть, выскользнуть из-под неуемного взгляда.

Сделать это невероятно трудно, потому что, даже зажмурившись, не удается укрыться от высасывающего мановения. Но в тот раз это что-то внезапно сгустилось – и возникло нечто, что можно было бы описать, как глаз темноты, как воронку, производящую незрение. Мне даже показалось – совершенно непостижимым образом, так как наблюдаемое было квинтэссенцией мрака, – что я вижу его радужную оболочку, которая, колышась, создавала иллюзию рельефа, причудливо располагая на своей поверхности вздутости и окраску, и постепенно – о ужас! – принимала форму чьей-то памяти, которая неудержимо выливалась из моего пристального взгляда, проецируясь, как на экран.

И то, что я увидел, потрясло меня, – хотя чувства мои уже давно затупились и ничего, кроме животного страха, ставшего привычным, как невыносимая, но неизбывная зубная боль, – я теперь не способен испытывать. А произошло вот что.