Солнечная

     Пора – как бы ни любила тебя, мне пора.
     Пишу, чтобы ты не прочитала,
а если бы прочитала – забыла.

     Так забывай, Мнемозина.

     Твой профиль белёсый мужской, девятнадцати лет,
русыми локонами…

     безысходность, невольная лажа…

     – что может быть хуже невольной лажи? –
     незнанье вины?

     Незнанье вины непростительно! –

     с длинным зерном светлых девичьих глаз –

     это всё рок-н-ролл, русский, мой – рок-н-ролл? –

     профиль тот отвратителен.

                                                («Последнее письмо Мнемозине»)

Когда избавляются от прежней кожи, вытравляя память, избавляются и от навязчивой персонализации. И, разумеется, не могут избавиться бесследно. Лета и Мнемозина – две равнозначные фигуры в пантеоне автора. Лета зовет оставить всё то, что связано с самостью, с ее мучительным становлением в переполненном Другими человеческом улье. И тогда удается посмотреть на свое «я» новым, равнодушным, исключительно эстетическим взглядом, когда «быть на виду» означает вовсе не словарное «быть на виду у кого-то», а нечто внепсихологическое:

          Неловко быть на виду …

          …любимого самозабвенного неба

          грозы и радуги…

          Быть на виду у такого большого в начале дня солнца:
          будто превратилась в горсть пепла, но под покровом – огонь.

          Неловко: была – и прошла, опалила, оставила метки.
          Теперь на сиденье автобуса
          волос улёгся.

          Теперь кто-то носит одежду и обувь, за дверь выставленную
          в новом пакете.

          Кто имя моё назовёт – а не надо бы. Иначе снова приду, как приходят июльские грозы.

          Сколько волос уплыло! Как утомительны ливни!
          Как тонут автомобили

                                                                                     («Офелия»)

Как и «ветка винограда на полу», досадный волос «на сиденье автобуса» – непременная дань документализации, инвентаризации опыта «обращения». Без этого доверие высказыванию катастрофически снижается. Доверие – то, что непрестанно удается генерировать этому лаконичному собранию стихотворений. И миссионерство их героини («а мне нужен рот-фронт») принимается без скепсиса, как детское признание, которое всегда – некорректно и в лоб. Потому что эти напряженно ритмизированные, рваные верлибры нам всё о себе рассказали: мы забрались под их блюзовую ритмику в нутро «часового механизма», послушно разглядев вместе с автором «воробьишку в курантах» («Кларнет пространства-времени»), рассмотрели, как «порхает колибри вокруг мобильного телефона» («Колибри»). «И я тоже» – что-то такое рождается от встречи с поэзии «Солнечной»:

     И я тоже фрагмент. Как любой пешеход.

                                                                                 («Заново»)

«Но тебе – говорю (а кому) – дышит море» – такая открытость разговора, реплики которого словно корректируются и обрастают вводными оговорками у нас на глазах, наверное, беспроигрышная позиция сегодня, когда жанр откровения дезавуирован и никто не верит в возможность солилоквиума. Но перед нами – разговор наедине с собой. С неизбежным при этом герметизмом и косноязычием, которое, однако, автор облекает в гуманное для человека две-тысячи-десятых иносказание.

Вера Котелевская

Заново