Солнечная

В цвете фотография смотрелась эффектно. Снимок был сделан из-за спины Биэрда: он громоздился над припавшей к земле женщиной, жертвой кровавого нападения. В Германии фото появилось на обложке журнала под шапкой: «Профессор “неонацист” набросился на демонстрантку». На заднем плане довольно четко виден был соответствующий плакат. Другой снимок, сделанный из-за головы несчастной и тоже широко разошедшийся, запечатлел бездушную улыбку профессора. Биэрд не мог удержаться, ему в самом деле было смешно. Помидор был таким мягким, бросок таким слабым, реакция женщины настолько комически преувеличенной, полицейский так заботливо склонился над ней, другой так встревоженно вызывал по рации «скорую помощь». Уличный театр. Женщина-полицейский тронула Биэрда за руку и невыразительным голосом сказала, что арестует его за нападение. Вторая стала рядом и притиснулась к нему плечом, давая понять, что сопротивление бесполезно. Под добродушные выкрики демонстрантов на запястьях его сомкнулись наручники, согретые теплом молодого женского тела. Несколько фотографов пятились перед ним, когда его вели к патрульной машине. Машина тронулась, и они с громким топотом побежали рядом, снимая Биэрда, сидящего сзади в криминальном сумраке.

Машина проехала мимо Национальной портретной галереи, потом на Чаринг-Кросс-роуд и остановилась у книжного магазина «Фойлз». Сидевшая рядом с Биэрдом сняла с него наручники, а та, что за рулем, обернулась и сказала:

– Сэр, вы можете идти.

– Я думал, вы предъявите мне обвинение.

– Просто увезли вас с места происшествия, где могли возникнуть беспорядки. Ради вашей безопасности.

– Очень предусмотрительно с вашей стороны надеть на меня наручники перед журналистами.

– Вы очень любезны, сэр. Просто делаем свою работу. Но все равно, спасибо, сэр.

Ему открыли дверь, и он стоял на тротуаре, раздумывая, не надо ли ему купить какую-нибудь книгу. Оказалось, не надо. Он пошел домой, лег в ванну с осадочными горизонтами на стенках и лежал, созерцая сквозь пар архипелаг своей расчлененной персоны – выпуклое пузо, конец пениса, разнокалиберные пальцы ног, – продолговато высунувшийся из серого мыльного моря. Он сказал себе, что дела иногда обстоят не так плохо, как кажется. Это было верно. Но иногда они обстоят хуже: угасавший, казалось, скандал раздували.

Всю следующую неделю фотографии скованного нобелевского лауреата, его смиренной жертвы на коленях перед обидчиком, его гнусной улыбки распространялись по мировой Сети, как ретровирус. Джок Брейби воспользовался-таки удобным случаем и заставил Биэрда уволиться из Центра. Цикл лекций с негодованием отменили, отменены были и разные собрания, где присутствие Биэрда могло повредить репутации института или почетного гостя или, как минимум, вызвать волнение среди студентов и младших преподавателей. Биэрду позвонил вежливый чиновник и спросил, предпочитает ли он добровольно покинуть «Физику Британии» или быть уволенным. Один исследовательский центр взял на себя труд уведомить его, что имя Биэрда, смешанное с грязью, отныне не будет значиться на фирменных бланках. В преподавательской гостиной оксфордского колледжа, куда он пришел за утешением и кофе, три преподавателя литературы при виде него вышли с гордо поднятыми головами, оставив свой кофе остывать перед покинутыми стульями. Телефон у него звонил редко – приятели молчали или, подобно бывшим женам, были озадачены или скрытны. Зато Импириал-колледж, довольный лабораторией, которую он организовал, и финансами, которые ему удалось привлечь, от него не отрекся. И он получил теплое, дружеское письмо со штампом австрийской тюрьмы – от неонациста, отбывающего срок за убийство журналиста-еврея.

Две недели он не мог думать ни о чем другом. Не читать газет, как советовала ласковая Мелисса, было выше его сил. Когда в двухкилограммовой кипе утренней прессы не появлялось ничего нового, он испытывал странное, болезненное разочарование от предстоящей пустоты, оттого что на весь день оставлен без пищи. У него возникла тяга к чтению об этом чужаке, об этой аватаре с его фамилией, о селадоне-монстре-соблазнителе, отказывающем женщинам в праве заниматься наукой, о проповеднике евгеники. Он не мог понять, каким образом к нему прилип этот последний ярлык. Но после нескольких прогулок в непогоду, среди детских колясок и пускателей змеев, у него родилось возможное объяснение. Третий рейх бросил нехорошую тень длиною в пятьдесят с лишним лет на ту часть генетики, которая касалась людского материала, – по крайней мере, в глазах людей, близко не знакомых с предметом. Допустить, что гены, генетические различия, эволюционное прошлое в какой-то степени влияют на познавательные способности мужчин и женщин, на культуру, для некоторых было все равно что войти в концлагерь и принять участие в трудах доктора Менгеле.