Солнечное затмение (СИ)

   "И чтобы дурь в твоей голове", -- Альтинор пригубил фужер, -- "тоже", -- глоток, -- "никогда", -- два глотка, -- "не кончалась". Он залпом допил содержимое и вслух сказал:

   -- Отличная работа винных мастеров!

   Граф Клауни присосался к вину с тем же упоением, с каким младенец сосет молоко матери: он цедил его маленькими затяжными глотками, и при этом все его четыре подбородка поочередно подергивались. Лицо графа, надо полагать -- от неправильного рациона постов и не слишком усердных молитв, настолько оплыло жиром, что казалось, будто он вливает вино не в желудок, а за щеки -- про запас. Смачно причмокнув и облизнув остатки сладости с пухлых губ, Клауни произнес:

   -- Странно... Столько уже выпил и ничуть не опьянел.

   -- Да, любезный граф, любопытный напиток. Крепость в нем несомненно присутствует, а вот хмели в голове что-то не ощущаю. -- Сэр Раулин из-за болезни сильно гундосил, что для слуха окружающих всегда производило эффект мычащей в стойле коровы. Он поднял опустошенный фужер и для чего-то посмотрел сквозь него на свет. Затем продолжал мычать: -- Наверное, вся хмель ушла сюда, -- Раулин указал на свое неприличное место.

   Барон Сантини вдруг рассмеялся. Но не потому, что вышеизложенная мысль показалась ему веселой, а оттого, что придумал собственную глупость:

   -- Не вздумайте тужиться, уважаемый ментор Раулин, иначе вся хмель с громким звуком выстрелит из вашего худощавого тела!

   У неопьяневших послов что-то расшевелились языки, и они, то ли одуревшие от счастья, то ли счастливые от одурения, вдруг начали говорить друг другу всяческие комплименты и сантименты, не забывая при этом пользоваться словами "любезнейший", "милейший", "глубокоуважаемый", "почтеннейший". Герцог Альтинор едва, словно икоту, сдерживал внутренний смех, наблюдая за их театральными причудами, и решил, что пришло время им подыграть.

   -- Любезные господа! Несомненно, что все мы стоим на пороге нового исторического этапа политических отношений между нашими державами. Не удивлюсь, что подписанный нами договор наши потомки назовут...

   А вот каким словом (приличным или не очень) назовут этот договор потомки послам, увы, услышать было не суждено. Причем, никогда. Экзарх Хаккалий вдруг закричал на весь зал:

   -- Гнусный ублюдок! Выкидыш мутанта! Отродье солнцепоклонников! -- Присутствующие слегка вздрогнули и тут же поняли, что все эти выразительные эпитеты адресованы изумленному Эль Саннаму, посланцу нового Вавилона. -- Ты, идиотина, прилил вино на мою только что отстиранную сутану! Как ты смел запятнать одеяние служителя Непознаваемого?!

   В доказательство чистосердечности своего заявления экзарх показал всем испачканные рукава. То, что произошло в следующее мгновение, удивило даже прагматично мыслящего Альтинора. Эль Саннам едва уловимым движением руки плеснул остатки вина в лицо Хаккалию (промахнуться мимо этой разжиревшей морды было просто невозможно) и, отвечая на словесную эскападу, тоже показал свое высокое риторическое искусство:

   -- Толстая свинья, одуревшая от запаха собственного дерьма! Следи за своим вонючим языком! Если я и пролил на твою тушу вино, то наверное, ... твою мать, сделал это нечаянно!

   Альтинор мысленно присвистнул. Все рты тотчас замолкли, а взгляды прилипли к этой сцене. Даже в театре настенных теней черные актеры на миг замерли изумленные происходящим в мире живых. Экзарх открыл было рот, но вместо выразительных слов лишь спазматически глотнул воздуха -- беззвучно, словно рыба. Его лицо сначала покраснело, затем мертвецки побледнело, потом пыталось от ярости снова сделаться красным, но в итоге приобрело какой-то неопределенный мутный оттенок. Экзарх тихо, почти шепотом, обращаясь к окружающим, произнес:

   -- Вы слышали... Нет, вы слышали, что он сказал?.. -- еще одно обезумевшее мгновение и в правой руке у него оказалась длинная отточенная рапира, до этого, надо полагать, скрываемая под сутаной и жировыми складками. -- Вавилонский червь! Ты наверное не знаешь, что за такие слова я обычно наматываю людям ни их головы их собственные кишки! Ты даже не представляешь, что я могу сделать с твоими землями и с твоим народом! -- голос экзарха дрожал, дрожала и рука, подрагивали даже желтые сосульки настенного пламени: все в округе готово было сотрясаться от неистовства и ярости, клокочущих в тучном теле разгневанного священнослужителя.

   Но не все так просто. Разрезанный надвое воздух вдруг отчаянно взвизгнул, и над головами у собравшихся мелькнула кривая сталь ятагана.

   -- Попробуй! -- Эль Саннам совершил своим оружием несколько замысловатых виражей. Ятаган, казалось, был размазан по пространству многогранными зигзагами чьей-то неминуемой смерти. При этом в гостиной стоял такой свист, словно за ее стенами разбушевался ураганный ветер.