Солнечное затмение

   Мнимый голод требовал хоть и мнимого, но все же утоления. Александр принялся выискивать хвойные деревья, надеясь насобирать там спасительных для желудка шишек. Орехи в черном мире являлись основным источником белка и, слава неведомому богу, имелись здесь в изобилии. Живя на одних ягодах да сырых грибах, они бы давно уже загнулись.

   -- Джо-он!! -- уже лишенный веры и надежды на успех, он время от времени продолжал сотрясать темноту своими охрипшими возгласами. -- Эдрих!!

   Александр успокаивал себя тем, что молчание есть голос богов. Он вслушивался в это молчание, пытался уловить его характер и немой подтекст. Да... если б они были где-то поблизости, давно бы уже откликнулись.

   Пока еще не обесцвеченная фантазия порой рисовала ему краски прежней жизни. Летящую меж звезд обледеневшую глыбу "Безумца". Каюты межзвездного корабля, в лабиринте которых они слонялись четверть своей жизни. Планету Фрионию с фантастическими закатами, застывшими во времени пейзажами из каменной насыпи и мелких озер. Планету с полным отсутствием жизни и со всеми необходимыми условиями для ее возникновения...

   Чем глубже Антонов пытался проникать к недрам своей памяти, тем более абстрактными, более размытыми в своих очертаниях были ее образы. Старая Земля... На небе светит солнце... Кажется, оно было круглым... Всюду -- высотные здания, потоки машин и потоки людей, сливающиеся меж собой в бесконечный конвейер суеты... Неужели все это когда-то было? Неужели он сам рожден там, в мирах собственных грез?.. Частенько вставал перед глазами улыбающийся образ жены Лены. То, что она сказала ему на прощанье, перед стартом "Безумца", он запомнил на всю оставшуюся жизнь. "Возвращайся назад. Я все равно тебя дождусь. Даже если ждать придется тысячу лет...".

   Александр иногда плакал, вспоминая эти слова. Его жизненный трек пересекся с ее судьбой. И точка пересечения называлась любовью... Он, жаждая верить в сказку, часто внушал себе, что на той, настоящей Земле, Лена до сих пор его ждет. Глядит на небо и взволнованно вздыхает.

   "Бред все это" -- твердила та часть разума, в которой был заложен прагматизм. Он был записан на жестком нейронном диске в файлах головного мозга. И был как вирус для чувственной души, приводя все смодулированные миры к зависанию.

   Однажды Антонов признался самому себе:

   -- Я один во вселенной. -- И потом, отчаянно выискивая для себя хоть какое-то утешение, громко добавил: -- А одним во вселенной имеет право быть только Бог!

   Присвоив своей личности столь звучный титул, он продолжал творить миры из пустоты и тьмы. Из внутренней пустоты своего рассудка и внешней тьмы реликтового вселенского холода. Миры, впрочем, получались такие же холодные, бесчувственные, лишь ярко разукрашенные еще не забытыми цветами. И кто его знает... Может, настоящий Бог, создавший нашу метагалактику с мириадами жизнерадостных звезд, тоже когда-то перебирал руками незримые канаты и изнывал от голода и отчаяния?

   * * *

   Вайклер двигался в ущелье между двумя горными хребтами, не позволяющими ему свернуть ни направо, ни налево. Основным препятствием на его пути были многочисленные реки, создающие повсеместную сеть бурных водных потоков. Половину из них можно было, впрочем, преодолеть вброд. Другую половину пришлось переплывать. Причем, с одной рукой, так как другой он держал над головой скрученную в узел одежду. Но подвиг состоял даже не в этом. Главная проблема заключалась в том, чтобы выйдя из прохладной воды, быстро растереть свое тело, согреть его какими-нибудь физическими упражнениями и умудриться еще не подхватить простуду. Вайклер понял одну свою ошибку, по поводу которой в его душу пришло запоздалое сожаление. Нужно было тщательным образом пройтись по канатной сети и попытаться отыскать джонову зажигалку. Теперь, имея глаза, а не просто бесчувственные моргающие органы, это не составило бы большого труда. Но поздно...

   Вайклер остановился и оглянулся назад -- туда, где ущелье изгибается и заворачивает в бесконечно далекую необозримую область. Два тянущихся горных хребта, словно два хвоста неких исполинских животных, лежали рядом на земле и скалились в черное небо своими зазубренными вершинами. Да, здесь горы были намного выше и круче тех застенчивых сопок, между которыми они жили все это время. Эдрих призадумался... Сколько он уже прошел? Наверняка больше, чем сотню миль. Расстояния в пространстве, равно как и во времени, путались в голове и были совершенно неотчетливы. Может, сотню. Может, в два раза меньше. Или в три раза больше. Усталость подавляла чувство меры всего происходящего вокруг. Одно Вайклер знал определенно: вернуться назад, отыскать палатку и своих бывших друзей для него сейчас абсолютно нереально. Он и дороги-то не помнит.