Солнечные дни

Все притихли в задумчивости, прислушиваясь к могучей волне ясного, как воздух, и звонкого, как металл, звука.

— До-о-о… а-а-да-а… тягуче ползло из оврага.

— Сни-и-и-деши! — вдруг опрокинулось на усадьбу, словно рычание льва.

VII

У Быстряковых шел пир на славу. Их уютный домик весело глядел на сад сверкающими окнами и гудел, как переполненный улей. В одной из комнат на трех столах играли в карты: мужчины в стуколку, женщины в рамс. Другую обратили в буфет. Здесь на широко раздвинутых столах непрерывными рядами, словно сцепившись в хороводе, стояли всякого рода закуски. Желторумяные паштеты, насквозь пропитанные вкусным соком, как хорошо вызревшие фрукты, красовались рядом с золотистым телом семги; пахучие и ноздреватые куски сыра чередовались с фаршированными поросятами, с кожею, белой как молоко, и с зеленью укропа в оскаленных ртах. В середине же этого хоровода, под светом люстры, весело мигали разноцветными огнями бутыли вин, наливок и водок. А гостиную и столовую отдали во власть молодежи, весело шаркавшей по полу в бесконечной кадрили. Аккомпанировал им на пианино поверенный при уездном съезде, Федуев, пятидесятилетний мужчина с покатым лбом, сильно накрашенными усами и бритым подбородком. В одной из фигур он даже подпевал себе, весело припрыгивая на своем стуле после каждого такта:

Мне тверди-и-ли, напева-а-я:
Па-а а-да-жди, плуто-овка!
У мужчи-ин у все-ех така-а-я
Скверна-ая сноровка!

Во время одного из антрактов, когда все танцующие и играющие в карты, удалились к паштетам и фаршированным поросятам, этот же Федуев, провозглашая тост за именинника, сказал следующий экспромт:

Благодетель
Елисей,
Добродетель
Всюду сей!

Тут же между танцующими, но, однако, не принимая никакого участия в танцах, находились Перевертьев и Суркова. Они сидели на разных концах комнаты, молча, лишь перекидываясь взорами. Этими взглядами Перевертьев все вызывал ее в сад, но она точно не понимала знаков, и, слегка прикрывая свое лицо развернутым веером, она вся как бы содрогалась от душившего ее хохота. Он не выдержал, прошел мимо нее и, пощипывая вздернутые кверху усы, вполголоса пропел:

Ка-ак я л-любл-лю гусят…

Она лукаво шепнула ему:

— Это уж третий момент! Вы совсем позабыли программу!

Он не отвечал ни слова и, подойдя к балконной двери, снова стал вызывать ее в сад. Тогда она встала и, лавируя между танцующими, пошла, но не к двери, а к окну. Перевертьев поспешно сбежал в сад и стал перед этим окном в двух шагах. Он увидел ее; она стояла в разрезе окна, лицом к нему, вся словно сверкая задором.

— Сойдите сюда! — прошептал он умоляющим тоном.

— Зачем? — спросила она его шепотом же.

— Я вас люблю! — прошептал Перевертьев.

Она засмеялась прикрываясь веером.

— Зачем вы мне сообщаете об этом? — прошептала она сквозь подавленный смех. — Меня это совсем не интересует!..

С минуту она стояла перед ним, резко вырисовываясь в разрезе окна, как в раме, как бы вся содрогаясь от хохота, и ее блестящее платье тускло светилось. Весь ее задорный и скользкий вид точно говорил ему: я тебя измучаю, истомлю, потому что мне это нравится.

Она улыбнулась крупным и ярким ртом, быстро повернулась и исчезла в глубине комнаты.

— Га-а-дюка! — прошептал Перевертьев злобно. — Посмотрим же, кто кого!

Между тем Жмуркин ходил в это время по низкому берегу Студеной и думал о Лидии Алексеевне.

«Это ничего, — думал он, — что ее гребенка в старой теплице на тахте оказалась. Это ничего не доказывает. Решительно ничего!»

Он то присаживался на берегу, то вновь начинал ходить, напряженно размышляя все об одном и том же и даже слегка жестикулируя локтем.

«Может быть, Максим Сергеич-то, — продолжал он свои размышления, — встретил ее там у старой теплицы, ну и пригласил. Она по доброте и вошла. Посидели и поговорили. «Как вы поживаете?» — «Ничего, слава Богу!» Поговорили и вышли. И больше ничего. А гребенку-то она тем временем и обронила!»