Солнечные дни

— Записку нужно будет вынуть, конечно, и потом подбросить куда-нибудь. И опять-таки я все это великолепно знаю! — проговорил Загорелов, как будто начиная волноваться. На его щеках, под глазами, выступили красные пятна; он нетерпеливо переставил ноги. Жмуркин усмехнулся, устало шевельнувшись у печки.

— Говорить-то, конечно, хорошо, — сказал он, — это верно; а вот кто же будет доставать записку-то?

Он слегка и как бы с любопытством приподнял глаза. Загорелов чувствовал, что приближается самый главный момент. У него захолонуло на сердце.

«Ты конечно!» — хотелось злобно крикнуть Загорелову, но он не решился, снова запутавшись в мучительных колебаниях.

— Записку надо будет вынуть, — повторил он подавленно, с трудом выжимая из себя слова.

И он замер в ожидании, поглядывая с тревогой на Жмуркина. Однако и тот некоторое время молчал, тоже в напряжении как бы застыв на своем месте. Казалось, он и сам ожидал теперь от Загорелова этого сердитого и злобного возгласа, и даже желал его.

— И кто-нибудь из нас это сделает, — наконец проговорил Загорелов нерешительно.

Жмуркин точно понял и оценил эту нерешительность, и выражение ожидания будто ушло с его лица.

— Кто-нибудь из нас? — переспросил он. — Ты! — вдруг злобно выкрикнул он.

Загорелов точно весь сжался.

«Он ведь вон куда клонит, — подумал он с тоскою, внезапно чувствуя свою гибель, — вон куда!»

В его голову точно ворвались вихри. Все его лицо будто сдавила судорога; его губы точно прижало к носу, а его лоб весь свело в поперечные складки, резкие и глубокие. Он прекрасно понял теперь, почему тот человек назвал его «на ты», и так решительно. Из его глаз брызнули слезы.

— Ты ведь вон куда клонишь, — заговорил он, мучительно всей грудью всхлипывая и точно грозя рукою. — Ты меня «на ты» стал звать! Знаю я твои штучки! Давно я вижу! Ты ведь походку мою стал копировать! Походку, — повторял Загорелов, обливаясь слезами и словно грозя пальцем.

— Что же тут поделаешь? — отвечал Жмуркин холодно. — Плакать тут нечего! На закон, братец, жаловаться нельзя!

Он развел руками.

— Му-у-читель, — шептал Загорелов, обливаясь слезами, — ты давно меня сбиваешь! Ты паутинку мне в голову сыплешь! Ты мной хочешь быть, а я чтоб на твое место!

Между тем, Жмуркин приподнялся от печки и заходил из угла в угол решительною походкой. Он словно весь преобразился.

— На закон жаловаться нельзя, — говорил он, расхаживая по теплице, с победоносным видом поглядывая на Загорелова и заложив за спину руки. — Что делать! Даже ослепший сокол недостоин, например, дневного пропитания! Который не сумеет лягушку! Сколько раз я тебе говорил!

— Му-у-читель! — шептал Загорелов. — Ты вон и руки держишь так же, как и я! Ты вон и руки! — вытягивал он с тоскою, обливаясь слезами.

— А потом, — говорил Жмуркин, расхаживая по комнате все в той же позе и преувеличенно стуча сапогами, — а потом, если вдруг под ножку! Кто говорит нельзя? Будьте любезны! — он остановился перед Загореловым, низко изгибаясь к нему и заглядывая в его мокрое от слез лицо. — Например, послушай, — говорил он ему, — Лазарь, сделай милость, послушай!

И внезапно он замолчал, словно, сознание заглянуло в эту голову на минуту.

Несколько мгновений он пристально смотрел на Загорелова, точно не веря тому, что происходило вокруг него. Он даже сделал движение — словно порывался что-то сказать ему, какое-то самое нужное для них слово, которое вывело бы их из этого ужасного лабиринта, куда их сунула жестокая судьба. Но слово не попадало к нему на язык, и он стоял перед Загореловым, полураскрыв рот, весь застыв в нелепом порыве, точно все еще поджидая этого слова, как откровения свыше. Но затем он отчаялся и в этом. Мучительное беспокойство исказило его черты. Он попятился от Загорелова к печке.

— Максим Петрович! — вскрикивал он пронзительно, все так же пятясь и взволнованно простирая к Загорелову руки. — Сергей Лазарич! Нас несет бурей!

— Мучитель, — шептал Загорелов, плача, — знаю я, чего ты добиваешься! Мучитель!

— Лазарь Максимыч! — выкликивал Жмуркин. — Помолчите хоть одну минутку! Вы меня путаете! Нас несет бурей.

Он ясно видел надвигавшийся на них ужас, но уже не знал, как предотвратить его.

Однако, все же ему удалось убедить Загорелова скоро, и скоро тот замолчал. Что-то нашептывая, он, впрочем, тотчас же встал со стула и пересел на пол у печки, уныло охватив колени руками. А Жмуркин уселся на стул.

— Помолчи, помолчи! — шептал он Загорелову через комнату.

Они замолчали; в теплице все притихло. Только деревья тревожно гудели за каменными стенами да лесные овраги пронзительно перекликались поpою, как путники, сбившиеся с дороги. Тени, плавно покачиваясь передвигались по стенам.

А Загорелов и Жмуркин неподвижно сидели друг против друга и напряжению молчали. Лицо Загорелова было все плаксиво сморщено, а лицо Жмуркина словно застыло в усталом равнодушии. И им обоим порою казалось что они то начинают расти, мучительно вытягиваясь до непомерной высоты, то так же внезапно сокращаясь затем до размера мыши. То вытягиваясь, то сокращаясь — так колеблется догорающее пламя.