Солнечные мальчики, хмурые девочки (СИ)

Она шила его месяц. Старалась над каждым штрихом, купив ткань на собственные деньги, в тайне, по ночам, пока Богдан спит. Всё время её преследовало это чувство сладкого предвкушения, и так хотелось летать-летать-летать, мечтать (как эти розовые девочки из класса). Ведь они все увидят её, и она будет такая красивая, что все подавятся своими смешками. Девочка с кривыми зубами, ногами, спиной и нависающей кривой чёлкой на чёрные глаза, девочка-пацанёнок с двойками (и чёртов Богдан-отличник и тут ей не помогал, хотя все ожидали этого от него — он высмеивал её в классе со всеми, когда она на истории снова порола чушь) и грязными словами изо рта, станет принцессой. Она хмурилась всегда, но ночью, хотя и не спала, улыбалась.

А потом она, примерив его, вышла вниз, чтобы булавками закрепить рукава. Она думала, что Богдана нет дома, но он сидел в гостиной на диване. И, увидев её, начал дико ржать. Не очень-то похоже на её эпичное появление во снах?

У неё замерло сердце.

— Господи, Золушкой решила стать? — он смеялся и смеялся своим ломающимся голосом, утирая притворные слёзы. — Да уж, Золушка. Та, из сказки, хоть красивой была. А ты… как осла не приодень, он ослом и останется.

Она заплакала. Натка не хотела, правда, но вместе с этим платьем она как будто примерила на себя образ розовой девочки, которых так презирала. Ей хотелось быть принцессой, а была только ослом.

Он высмеял её прямо в тот момент, когда в ней только-только рождалось что-то женственное, трепетное и ранимое — даже движения стали плавными, хотелось восхищения, танцев и ахов-охов. Вот только он придушил это женственное сразу, стоило ему чуть-чуть пустить ростки.

— Плачешь? Ну поплачь, поплачь, — он хищно сверкнул глазами и схватил её за руки, приблизив к себе. Пристально вглядывался в лицо, с наслаждением наблюдая её слезы. Дети бывают такими жестокими. Натке хотелось по-детски спросить: «Что я тебе сделала?». Она резко вырвала руку и тут же ударила его кулаком по носу, разбив его. Дралась она по-мужски, научившись у друзей. А мальчик-отличник играл на своей скрипке, купался во всеобщей любви и выбирал себе только лучших друзей, пока Ната выживала во дворах, сдирая в кровь колени и локти, падая с деревьев, получая тумаки от пацанов. Она ненавидела его. А Богдан разозлился. Разорался, как обычно, побагровев от злости. У него даже на шее выступили вены, из которых Натке хотелось пустить кровь. — Дура, ты меня ударила!

Они снова подрались. Натке в тот вечер от него достались три шрама от его ногтей на рёбрах, а Богдану — сломанный нос. В этот раз они разделили наказание пополам, но чаще Натке доставалось больше. В пизду такую щедрость. В пизду братские отношения.

*

Они не поддерживали друг друга. Между ними не было этой «близнячей» связи, они друг друга не любили даже — всегда было что-то не то, что заставляло каждого перетягивать на себя одеяло, когда их клали вместе. Они не делили друзей друг с другом, вращались в разных мирах, сталкиваясь только дома, где мать орала на обоих. Где она выкидывала его презервативы, а он жег её книжки.

Но один раз что-то случилось. На их общий день рождения их отправили на дачу, не спросив никого, хотят ли они, — а там разбирайтесь друг с другом, как хотите, у вас же полно друзей, ребятки. Мама с отцом в их квартире наклюкались с родственниками, а Богдан стащил водку у них, позвал друзей.

Он на слабо заставлял пить Натку, а ближе к вечеру они сели играть в бутылочку. Целоваться решили по-взрослому, и никто не пугался — Катька со своим взрослым парнем пробовала кое-что получше. Солнечный мальчик перецеловался почти со всеми девочками, раздаривая туманные улыбки каждой. Те расплывались, а Натка показывала рвотный рефлекс. Борька над ней смеялся, кладя руку ей на талию, которую она тут же скинула, а затем ещё и ногой потапталась по кисти, когда пошла выкурить сигарету. Он покричал, Богдан посмеялся.

А потом случилось кое-что непредвиденное. Богдан в очередной раз крутил бутылку, и горлышко указало вдруг на Натку, которая тут же замерла с сигаретой во рту. Богдан вырвал ее изо рта и спокойно докурил, глядя на ее злобную рожу. А все вокруг заржали:

— О-о, ребятки, ребятки, инцест! Кое-что интересное! Давайте-давайте, мы хотим извращения, епта!

Натка не помнит, кто начал первым. Она лишь помнит его взгляд и собственные мысли до. Взгляд насмешливо говорил: «Не посмеешь, ослица, тебе слабо, соплячка», а она думала: «Подавись, ублюдок». Это было словно войной, и никто не хотел проиграть.

Это всегда было войной.

Натка посмела.