Солнечный Альбион

Беда с Национальной галереей лично для меня в том, что там запрещается снимать на что бы то ни было. Интересно, что если в Италии я те же самые драконовские правила посылал куда подальше и украдкой снимал всюду до тех пор, пока меня не заставал врасплох оклик очередного задремавшего смотрителя, в Лондоне я почему-то свято чту их законы. Поэтому ни одного кадра я никогда там не делал, а просто таскал на шее всю технику и вздыхал. Вероятно, потому, что в Италии и вообще всюду в Европе ты за вход платишь и считаешь, что тебе никто ничего не должен, тогда как в Великобритании вход в самые-самые сокровищницы искусства всегда бесплатный, и ты подчиняешься из благодарности.

Поскольку мы были тут не единственными русскими, работники галереи предупредительно выложили на прилавок планы экспозиции на русском языке. По сути, язык не нужен, поскольку главное – иметь под рукой сам план с расположением залов, однако сопутствующие тексты были переведены, а сам листок бумаги стоил один фунт. Это я обнаружил уже при выходе, так что, сорри, ребята, пять червонцев за мной.

Призываю вас не ходить в музеи лишь затем, чтобы отметиться. Лучше не ходить вовсе. Но уж если тяга к прекрасному в вас жива, не делайте так, как мне когда-то пришлось делать, когда меня впервые привезли на жутком белорусском автобусе в Рим и сказали, что в моем распоряжении на всё про всё четыре часа. Никому таких гонок не пожелаю. Но, увы, это тогда зависело не от меня. Теперь же я почти всегда оказываюсь хозяином своего времени и стараюсь подходить к таким тонким вещам с толком.

В отличие от многих других государственных музеев в Европе, Национальная галерея зародилась вовсе не на костях той или иной национализированной королевской коллекции. Просто в 1824 году само британское правительство купило 38 полотен у наследников некоего Джона Джулиуса Ангерстейна. Причём родом этот Джон был из Питера. Долгое время считалось, что он приходится родным сыном не то Екатерины II, не то Елизаветы. Семейное же предание гласило, что настоящими его родителями была императрица Анна и лондонский делец (бизнесмен) Эндрю Томпсон. Во всяком случае, когда в возрасте пятнадцати лет Джон приехал в Лондон, его первым местом работы стала бухгалтерия Томпсона. Ясное дело – с улицы к деньгам не подпустят. Впоследствии он сделал карьеру в финансах и стал поручителем такого крупного банка как «Ллойдс». Банк занимался работорговлей, и, говорят, у Джона тоже имелись соответствующие выгодные вложения где-то в Гренаде.

Деньги никогда не пахли, и на них-то предприимчивый Джон и приобрёл те первые 38 картин. Какие именно, увы, не знаю. Разве что «Похищение Сабинянок» Рубенса и «Воскрешение Лазаря» Пьёмбо, которая официально зарегистрирована в галерее под номером NG1. Интересно, что изначально купленные государством картины так никуда из его дома и не переехали и выставлялись для публичного обозрения прямо там же, на Пэлл-Мэлл, 100. Комнаты покойного хозяина они покинули лишь в середине 1830-х, когда открылось нынешнее здание Национальной галереи, которое впоследствии достраивалось и расширялось – благодаря активности первых директоров и многочисленным частным пожертвованиям.

Судя по плану, в галерее 66 залов. Да и картин не так чтобы прямо-таки «много» – порядка 2 300. Ценна коллекция не размерами, а широтой охвата эпох, стран и имён представленных в ней мастеров. Залы расположены практически на одном этаже в хронологическом порядке, так что если следовать плану, то можно часа за два охватить всё европейское искусство, начиная религиозным аскетизмом середины XIII века и заканчивая разбродом и шатанием (иногда в хорошем смысле слова) 20-х годов века XX.

Мне совсем не хочется водить вас по залам галереи и высказывать свои мысли по поводу того или иного полотна. Дело это совершенно неблагодарное, потому что то, что не нравится мне, может понравиться вам, и наоборот. Поэтому мы даже с Алиной никогда по залам не ходим вместе. В крайнем случае, при входе в зал, я указываю на те картины, которые она должна не пропустить, и мы расходимся по разным стенам, либо встречаемся только при входе в следующий раз, и я интересуюсь, заметила ли она то-то и то-то. Когда у человека есть «вектор понимания» искусства, когда он знает, с чем сравнивать, можно быть за него спокойным. Если человек умеет писать буквы, он ещё не писатель. Потому что есть Толстой и Набоков. Если человек открывает рот, его ещё нельзя называть певцом, потому что певцами назывались Марио Дель Монако и Шаляпин. Если человек рисует чёрный квадрат или круг, он ещё не художник, потому что был Караваджо, Босх и Нестеров. Вещь, на первый взгляд, элементарная, но её сегодня все забывают. А ведь настоящее искусство никуда не ушло, просто оно скромно стоит на своем месте, а не выпячивает себя с экранов телевизоров, в надежде побыстрей заработать сегодня, потому что в душе понимает: завтра про него никто даже не вспомнит. Правильно говорят, что о вкусах не спорят. Потому что либо вкус есть, либо его нет.

Но я отвлёкся.