Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

Хотя нет, не совсем так. Я помню, как трогательно Сандро гордился тем, что для послепремьерного банкета он привез с собой вторую пару штанов – нерабочих, – и радостно мне их в день премьеры продемонстрировал. А на этих «выходных» штанах (приготовленных специально для банкета!) красовалось какое-то очень профессиональное пятно на колене. Я прямо видела, как на предыдущей премьере за пятнадцать минут до спектакля надо было что-нибудь срочно переносить, сгружать или чинить, поддерживая коленом… А может, это было две или три премьеры назад, а штаны так и остались лежать в гастрольной сумке.

Штаны эти я, конечно, уже спрятала: пятно с них не выводится (что не мешает моему Сашеньке называть их «выходными»). Они лежат рядом с моим голубым пиджаком, который тоже давно превратился в линялую тряпочку.

Dark designer. Генуя и Рим – первое знакомство

После десяти дней совместной работы последовала ежедневная двухмесячная переписка на английском. У нас была очень важная тема: работа. И еще одна важная тема: как мы устали, черт возьми, и зачем мы только связали свою жизнь с театром. Могли бы ведь работать в банке.

– Представляешь, – говорил мне Сандро, – мы бы в шесть вечера уходили домой. Каждый день. Всегда. И выходные!

– Да, – мечтала я, закрывая глаза, – и выходные, и регламентированный отпуск. И спать сколько хочешь.

– Кстати, – вдохновенно продолжал Сандро. – Приезжай, когда у тебя закончатся проекты. Италия – неплохая, в общем, страна.

– Вас Бунин дискредитировал, – сообщала я.

– Что? – удивлялся Сандро.

– Иван Бунин, – поясняла я. – Нобелевский лауреат.

– И что? Он плохо писал про Италию?

– Данте ваш, говорил, в бабьем шлыке.

– Не понял.

– Не бери в голову, просто русские ассоциации по поводу дантовской шапочки.

– Шапочка смешная, да. Не буду отрицать. Но это было примерно всё, что ему не понравилось в Италии?

– М-м-м-м, еще, кажется, эстетствующие болваны.

– У нас таких полно, – сразу соглашался Сандро.

– На самом деле Бунин про наших эстетствующих болванов говорил. Дескать, живет такой у себя в провинции, в Белёве под Калугой, и во Флоренции был всего одну неделю за всю жизнь. А сам твердит: «Я люблю во Флоренции только треченто[4]…»

– Хороший писатель ваш Бунин. Наши болваны точно такие же. А что, ты говоришь, мне у него надо почитать?

Я диктовала названия, навскидку переводя их на английский.

– Да, – возвращался к теме Сандро, – но главное не это. Не могут же быть главными болваны? (Я счастливо смеялась.) Importante – это то, что у меня есть гостевая комната со ставнями. Я, конечно, light designer, художник по свету, но ради тебя я готов сделаться dark designer – художником по темноте. Подготовлю к твоему приезду комнату так, что ты сможешь там спать сколько хочешь.

Как может сильно уставший человек отказаться от такого приглашения?

Конечно, я поехала.

– Наш дом, – заявил Сандро, широко поводя рукой по маленькой квартирке под самой крышей средневекового здания.

Как всякая нормальная девушка, я должна была заинтересоваться притяжательным местоимением «наш» – спросить «чей это наш?», или что-нибудь в этом роде. Но я же дипломированный филолог…

– Почему же это – «дом»? – спросила я. – «Сasa» – это же дом. Ну то есть с крышей и всякими такими штуками.

– Типа?

– Я не знаю… типа отдельных стен, например.

– А, это у нас есть. Сейчас увидишь. И я смогу спокойно говорить «casa» и дальше.

– Хорошо, а слово «квартира» есть?

– Есть. Appartamento. Только мы его редко используем.

– Ага. Апартаменты. У нас тоже такое слово есть.

– И вы его используете?

– М-м-м-м. Наверное, тоже редко.

– Ну вот видишь. Добро пожаловать домой.

Место, в которое я попала, больше всего напоминало жилище Герды или Кая – под самой крышей, в большом городе, «где дома стоят так близко друг к другу, что их кровли почти соприкасаются». У кухни («новострой, – небрежно обронил Сандро, – в восемнадцатом веке добавили»), были свои отдельные стены, своя крыша и выход на другую крышу прямо под ногами; на ту же подножную крышу выходили окна двух комнат. Террасу подпирали справа и слева другие дома, и вокруг – тоже крыши, крыши. Я поняла, что мой мальчик, читающий Карлсона, будет в восторге, если ему это показать. Вообще, наверное, детство, проведенное в таком месте, – это счастье.

– Есть только один нюанс. Я надеюсь, что ты не очень расстроишься.

Пауза. Вообще-то очень не хотелось расстраиваться в первый день долгожданного отпуска.

– Ты знаешь, это как раз треченто. Тысяча триста какой-то год. Я видел на притолоке, когда штукатурил. И на входной двери внизу тоже есть дата. Это бывший монастырь.

– Ну и ладно, – решила я, – плевать на эстетствующих болванов. Треченто мне нравится.

Августовская Генуя была жаркой и пустынной, как Сахара.

Мы с Сандро оказались одни в пустом и пыльном, оставленном жителями городе. Глухие серые ставни-сарачинески[5] – с листочками «закрыто на каникулы до сентября», маленькое кафе на пустынной площади без единого посетителя, очередь из трех потерянных, невменяемых от жары людей около мороженщика на углу и никакого движения.