Солнечный ветер

Бывает, пойду себе на базарчик – купить что-нибудь. Бесхитростное такое и немудреное. Морковку какую-нибудь на борщик. И капустку. Ну, и свеколку, естественно. Не идти же в супер-пупер за свеколкой. И вот, стоит бабуля. "Домашняя – говорит – свеколка, капустка и морковка". А у меня настроение хорошее, весеннее, я и бабуле рад. Беру, да спрашиваю: "Домашняя, говорите?" "Ой, домашняя, милок! Смотри-ка, какой вилок". (Бабуля – поэтесса. Продаст кочан, блокнотик выймет – и давай строчить впечатления от одного покупателя, пока другой ни подойдет). А я так, по-доброму, и спрашиваю: "Вы что – в огороде живете?" Да, иногда моя доброта просто не знает предела. Но люди не всегда меня понимают. Тогда я становлюсь серьезен. Помню другой случай. Один продавец не понял моей доброты, я стал серьезен и – подхожу к другому прилавку. (Продавец, прилавок, одно и то же, в общем-то). К дедуле. А перед этим я написал что-то, ну, очень серьезное. Пытался отвлечься смехом, не получилось. Теперь – пытаюсь отвлечься серьезностью. В общем, подхожу и без лишних слов спрашиваю: "Полмешка картошки – почем будет?" (Запасусь, думаю, сразу на полжизни. До самой весны. Да, нужно накрыть чем-нибудь, кстати – остатки той самой картошки, так что – я не вру!) Ну, вот, и смотрю, естественно, на этого дедулю. Куда мне еще смотреть? На картошку уже посмотрел, больше некуда. Смотрю на него как обычно. Так же, как смотрю на всех. Ну, почти на всех. А он – аж затрепетал весь. Сдачу отсчитывает, а у самого, аж руки трясутся. Дал мне на двадцатку больше, чем я ему. И полмешка картошки в придачу. Наверное, лишь бы я ушел поскорей! А я-то не так прост! От меня двадцаткой не откупишься! Я же – честный. Возвращаю ему лишнее, он совсем растерялся и спрашивает: "Так сколько я должен?" Я понял, скажи я сейчас: "Сто баксов!", он вытащит (неизвестно откуда, оббежит всех бабуль, но найдет) и – отдаст!

И при всем при этом – каждый человек, который пусть молча, но просто по-дружески возьмет, да положит мне руку на плечо и спросит: "Ну, что грустишь опять? Не грусти – я же с тобой!" Каждый такой человек – был и, боюсь – останется настоящим для меня чудом. Ибо – нет его, и не знаю, будет ли вообще! Смотрю я на себя (не в зеркало, нет, со стороны), вздыхаю. И понимаю:

Ну, совершеннейший ребенок!

Печать

Господь отметил тебя своей печатью. Не знаю, видел ли ее еще кто-нибудь, но я – видел. Печать эта явственно проступала на твоем челе. Печать эта рождала у тебя печаль. Когда такие же, как ты сидели у костра и играли в простые игры. Ты тоже сидел у того же костра. Костер этот согревал тебя так же, как и всех остальных. Но искры горящего пламени отражались в твоих глазах по-другому. Радостью и весельем, беззаботностью и детской непосредственностью – у других. А у тебя – какой-то недетской задумчивостью, освященной твоим детством. Взрослой рассудительностью, освещенной бликами ночного огня. Искры его вылетали из твоих глаз и вместе с другими искрами поднимались в ночное небо. А там – становились далекими звездами. То, что радовало других, вызывало у тебя грустную улыбку. Когда же ты сам начинал говорить, другие переставали улыбаться. Не потому что слова твои были глупы. А потому что они были мудры не по-детски. Огонь, горящий внутри тебя, был сильнее огня, горящего снаружи. Твой огонь хотел согреть всех. Но им было достаточно обычного костра. Твое пламя не находило ответного признания. Ты хотел поделиться своим теплом, но твоего тепла никто не хотел. Ты хотел разделить чистоту своего пламени, но разделить ее было не с кем. Дым от земного горения не оставлял места чистоте твоего огня. И твой огонь, не находя выхода, сжигал тебя самого. Это чувствовалось. Это было видно. Но как всегда – только тем, кто готов был это увидеть. Если бы не твое детство, ты, вероятно, не дожил бы до своей юности. Твой огонь сжег бы тебя раньше. Но ты был ребенком. И это – спасало тебя. Когда твое чрезмерное горение встречалось с солнечным светом, ты, как и все остальные, бросался с разгона в прохладное море. Море спасало тебя от твоего же огня. Оно берегло тебя с самого детства. Море спасало твое детство. Сейчас я понимаю: море спасалось твоим детством. Оно – согревалось им.