Солнце и кошка

Несколько минут он стоял под форточкой, хватая ртом, как рыба, холодную, острую струю. Потом рухнул на кушетку, вытянулся, ощутив длинными ногами пустоту, ткнулся носом в пахнущий пылью настенный коврик. Где-то, этажом или двумя ниже, играли на пианино, из кухни доносились приглушенные голоса. Андрей ничего не слышал.

Однажды — вспомнил он,— однажды, год назад, Иринка обмолвилась, что к ним приехал отец.— «Приехал?..» — «Да, погостить...» — Андрей не выносил, когда копаются у него в душе, и сам ни к кому не лез. Но Иринка без всякой натуги, очень спокойно рассказала ему, что с ними отец давно не живет, они с Олегом были еще маленькие, когда ему встретилась женщина, которую он полюбил. И ушел к ней,— «А вы?..» — «А мы остались с мамой.— «И он теперь приехал... Погостить?..» — «Что в этом особенного? Ведь он полюбил, и мама сказала, что не хочет мешать его счастью. Они переписывались, он помогал нам, присылал деньги, а теперь вот приехал — погостить...»

Она все это просто, как-то уж очень, уж слишком просто сказала, и Андрей не поверил, что все там и вышло на самом деле так просто. Но так она сказала, ясно и просто: «Полюбил,— сказала она,— и мама не хотела мешать его счастью»...

Тогда Иринкины слова не очень его зацепили, тем более, что и сама она, рассказывая так, была спокойна. Он знал, что люди расходятся, сходятся, что во многих семьях возникает какая-то путаница, и все это его никак не касалось, было далеко.

Но теперь он вернулся к ее словам.

«Не хотела мешать счастью»,— подумал он,— Счастью... Вот, значит, как — не хотела мешать. Ну, а он-то?.. Выходит, он — чувствовал себя счастливым?.. Когда их бросил? Когда ушел?..

Он прижался лбом к истертому, изреженному ворсу коврика. Попробовал представить себе этого человека, Иринкиного отца. И не смог. Перед глазами стояла рыжая «деголлевка» — стояла, висела в воздухе — лица под не нею было...

«Полюбил...» — вспомнилось ему.— Полюбил...— повторил он про себя, как бы вслушиваясь.— Полюбил — полюбила — полюбил — полюбила — полюбил — полюбила...

А врать-то зачем?.. Про «гонконг-10» и про все остальное?.. Врать-то зачем?.. Врать, врать?..— Он в ярости ударил кулаком по жесткому валику заскрипевшей кушетки.— Врать-то зачем?..

Нет, подумал он, у них бы с Иринкой ничего такого не было. Все у них было бы хорошо, все иначе, не так... Такого бы у них не было...

От этой мысли что-то в нем посветлело, смягчилось. Будто пушок Иринкиной шапочки — как тогда, в «Ракете» — коснулся его щеки.

Но тут же ему вспомнилась идиотская, дикая сцена перед автобусом, на остановке, когда он вопил «Дешевка, дешевка!..» — ну просто черт знает, что там он вопил!.. И потом остался один, с двумя портфелями. Ее портфель так и стоит в прихожей, у вешалки, где он бросил его рядом со своим...

Конечно, она не позвонит. Умрет, а не позвонит, хотя ей нужно делать уроки, а в портфеле учебники, тетради... Но все равно она не позвонит. Ему — такому идиоту, такой скотине... Да и с чего бы она ему звонила?.. Хорошо, портфель он отнесет и сам скажет, что считает себя идиотом и скотиной.

Он включил свет и полез в нижний ящик стола, набитый всякой всячиной: магнитофонные кассеты, детали от фотоувеличителя, тюбики с засохшей краской... Олегу, младшему брату Иринки, он давно уже обещал самопал, точнее — медную трубку от самопала. Смешной такой парнишка, лобастенький, рассудительный,— в сестру, и все хлопочет, изобретает какие-то перпетуум-мобиле. Когда же, впрочем, изобретать перпетуум-мобиле, если не в пятом классе? Самое время... Сейчас Андрею кстати обо всем этом вспомнилось, и не без явной задней мысли. Хотя трудно, конечно же, надеяться, что ради какой-то медной трубки для своего братца она сразу его простит...

А самопал был хорош — с длинным стволом, накрепко, винтами, прикрученным к гладкой, отшлифованной стеклышком деревянной рукоятке, на которой были выжжены череп с костями крест-накрест.— Андрей однажды отобрал его на улице у ребят, паливших по голубям. Самопал валялся в ящике, ненужный за-битый, Андрей сунул его в карман — рукоятка остались торчать снаружи — и с легким сожалением подумал, как отдаст его Олегу.

Но до самопала дело не дошло.

Когда он, пройдя через двор, поднялся на площадку третьего этажа и позвонил — Иринка жила в доме напротив — наверное, она по звонку, быстрому, двойному, как он всегда звонил,— по звонку догадалась, что это он, Андрей. И дверь только приотворилась, ровно настолько, чтобы пропустить — сначала ее руку, тонкую, злую, резко рванувшую портфель из его пальцев,— а потом приоткрылась чуть шире, но опять-таки ровно настолько, чтобы втащить, протиснуть между косяком и краем двери сам портфель. Андрей успел заметить ее насмерть обиженные, неприступные глаза, не желавшие встречаться с ним взглядом... Металлические уголки портфеля сухо скребнули по косяку, дверь захлопнулась.

О самопале Андрей вспомнил, когда уже вернулся домой. Он выхватил его из кармана, швырнул на стол. Самопал ударился об стену, отпрыгнул, упал на «Мейстер дер фарбе».