Солнце и кошка

Во рту у нее постоянно горело от красного перца, ей казалось, она вся пропитана, как и весь город, острым запахом лука и дыма, от зноя все на ней плыло, липло к телу, она по нескольку раз в день забиралась под прохладную струю душа, и с каждым разом все более размякла, слабела — от нестерпимого зноя, от свободы, счастья, близости Виталия.

В тот единственный вечер, который он провел у них дома — встречали Новый год, она пригласила Костровского в свою компанию — в тот вечер он подошел в гостиной к пианино, на котором теснились бережно сохраняемые семейные реликвии: подсвечники, вазы для цветов, старинный, в футляре из темной карельской березы, будильник с навсегда замершими стрелками... Тут же затерялась небольшая статуэтка из пожелтелого мрамора в коричневатых жилках — грациозная фигурка женщины, в текучих складках легкой ткани, наброшенной на высокую грудь, на плечи, на плавно изогнутые бедра. Костровский так и застыл перед фигуркой, губы у него вытянулись трубочкой, казалось, он сейчас причмокнет. Он назвал французского скульптора прошлого века, потом перевернул статую и на цоколе нашел слабо проступавшее имя, названное им. Это была копия. И странное дело: все, кто собрался у Огородниковых в тот вечер, уже привыкшие к обстановке их квартиры, приходившие сюда много лет, вдруг обратили внимание, заинтересовались статуэткой, передавали ее из рук в руки, как будто заметили ее впервые.

То же было с Лилей: она впервые увидела ее, впервые ощутила, какая это красота, ценность — и удивилась прежней своей слепоте.

Нечто подобное испытывала она и теперь. Заново, как бы глазами Костровского, она разглядывала, изучала самое себя — свое тело, свои руки, свое лицо, казалось, знакомое до последней черточки. У нее изменились жесты, походка, к ней вернулась уверенность в себе, та, которая была у нее, когда она являлась на сцене «полячкой гордой» в платье из тяжелой, расшитой бисером парчи. То была походка счастливой женщины — летящая, едва касающаяся земли. Она ощущала за собой право, способность — одним взглядом делать счастливыми других, заставлять долгим взглядом следить за нею, ласкать ее, желать ее... То, что пробудил в ней Костровский, было нечистым, но столь захватывающим сознанием своей силы и власти, что прежняя Лиля казалась ей незрелой, в чем-то ребенком, только теперь в ней заговорила женщина, счастливая и способная дать счастье тому, кому пожелает...

О том, что дальше, потом, она боялась думать. Но вот что странно — никаких, ни малейших угрызений совести она не испытывала.

Нет, не то, чтобы она не вспоминала все эти десять дней о Владимире Огородникове, своем муже... Напротив, вспоминала. И довольно часто. Как-то, когда она, в легком платье, красивая, притягивающая все взгляды, сидела с Костровским на открытой террасе кафе, над взбаломученным, быстрым потоком, ей вдруг нестерпимо захотелось, чтобы — именно здесь, теперь — муж ее увидел... И так случалось не раз. Она ловила в себе иногда мстительное чувство по отношению к Огородникову, но чаще ей бывало его жаль. Жаль так же, как и себя, прежнюю, замурыженную повседневными заботами, больницей, очередями, готовкой—до полуночи— бесконечных завтраков, обедов, мытьем посуды... Ей было жаль и его той самой жалостью. Она — Лиля ;шала это — не сумела сделать Огородникова счастливым, у него давно не замирало дыхание, не темнели от страсти глаза, давно, а может быть, и никогда не бормотал он тех бессмысленных, милых, похожих на журчание арыка, слов, которые выплескивал Костровский. И — нет, никогда она не ощущала себя с ним такой вот — дарящей счастье, властной, обладающей бесценным сокровищем... Каким? Самой собой.

У нее — странно, и однако это так — даже не было в те дни ощущения обмана, запретности того, чем она жила. Она раза три звонила домой, говорила с мужем, спрашивала, что у него на работе, как Андрей, взял ли он из чистки зимние вещи... Володя отвечал, что нет, еще не взял, но возьмет, на работе все нормально, из Киева прислали гранки его статьи, Андрей рисует, валяется на диване, а в общем, здоров... Ему и в голову не приходило — забеспокоиться, насторожиться״. Она была для него как та безымянная статуэтка, стояла и стояла на пианино, если бы в один из дней она исчезла — это бы заметили, а то, что она стоит, из замечал, не видел никто... Нет, она не уличала себя в обмане, то, что отдавала она Костровскому, лежало в ней до сих пор мертвым, бесполезным грузом, Володе это было не нужно, он и не догадывался, что в ней это есть... Ему хватало иного: лаборатории, экспериментов, гранок...

Может быть, впервые за много лет он внимательно, как бы со стороны, взглянул на нее, встречая в аэропорту ранним утром.

— Уж не влюбилась ли ты?

В голосе его она вдруг уловила, за обычной добродушной иронией, ревнивую нотку.

Лиля прижалась губами к его губам, задержала поцелуй, чтобы он не заметил, как прихлынула к ее щекам краска.