Солнце и смерть. Диалогические исследования

Чтобы продвинуться в этом вопросе, я попробую перевернуть психоаналитический образ мышления. Этот образ мышления – применительно к индивидам – установил связь между энергетикой и семантикой, показав, как присущие телу инстинктивные напряжения смыкаются с культурно опосредованными цепочками значений, то есть языковыми выражениями и выразительными жестами; анализ может представить, что энергетика индивидуума входит, производя симптом, в цепочку сигнификантов, – и прояснить, как именно все это происходит. Все великие психоаналитики рассматривали этот смысл как замену семантического энергетическим – и наоборот. Я сохранил бы от психоанализа сам подход – связывать энергетику и семантику, но – в противоположном направлении. Я поэтому не ставлю – вместе с Фрейдом или с Демосом[82] – вопрос: «Какие индивидуально-психологические и семейно-психологические аффекты могут проявлять себя в действии на коллективных и политических сценах – к примеру, амбивалентность в отношении к отцу или последствия драмы рождения?» Меня, подобно Делёзу, интересует обратная перспектива: какие прирожденные энергии, присущие группам и массам, проявляют себя в коллективах – и только в них? Какие процессы возбуждения, какие фантазмы, какие тематические эпидемии типичны для больших социальных тел и как они распространяются, как они передаются индивидам и группам? Какие напряжения можно пережить только из-за того, что на тебя распространяется, охватывая тебя, возбуждение группы, и в какой степени и в каких случаях то, что испытывают отдельные индивиды, есть – только лишь по видимости индивидуальное – проявление коллективных силовых потоков и волн отклика на то, что вызвало сенсацию и наделало шума? Следовательно, создав полевую теорию эпидемически распространяющегося возбуждения, можно прийти к описанию общества в понятиях миметики, теории подражания – что означает: можно вернуться к Габриэлю Тарду. Это – нечто небывалое: возвращение к тому, чего по-настоящему никогда не было! Лишь слегка преувеличивая, можно сказать так: есть рок французских социальных наук – по имени Дюркгейм (и, подобно этому, есть немецкий рок в теории общества – по имени Макс Вебер). Дюркгейм из-за своего академического успеха – который, конечно же, в других аспектах является в высшей степени заслуженным – несет прямую ответственность за то, что линия Тарда во французской социологии была практически нейтрализована. Только сегодня, оглядываясь назад, можно заметить, сколь фатально это было для наук об обществе – ведь только у Тарда можно было бы научиться словарю и синтаксису, с помощью которых можно надлежащим образом описать современное общество. Ту информационную и моральную мистификацию теории общества, которая сегодня господствует повсеместно, он ликвидировал уже одним своим подходом. Тард схватил и постиг общество в тех выражениях, которые позволяли гораздо лучше описывать и толковать его – использовав парапсихоаналитический концепт совместной галлюцинации, динамический концепт протекания подражания, энергетический концепт коллективного возбуждения и онтологический концепт комплексности или составного ансамбля монад и ячеек. Отнюдь не случайное совпадение – тот факт, что Жиль Делёз стоит там же, где началось возрождение Тарда: с изданием нового собрания его сочинений во французском издательстве совпал по времени выход книги Делёза – на мой взгляд, одно из счастливых случайных совпадений в теоретической истории нашего столетия. Не случайно и то, что один из продуктивнейших молодых философов во Франции – близкий к Делёзу Эрик Альез[83] – сыграл важную роль в новом издании произведений Тарда. Вероятно, позволительно заметить, что Рене Жирар, который, между прочим, получил у нас известность благодаря своим теориям миметической конкуренции и конфликтов триангуляции, является тардианцем чистейшей воды – правда, можно было бы попенять ему, что он слишком редко ссылается на своего великого предшественника. Как бы то ни было, а благодаря его произведениям мы вернулись к знанию того, что процессы мимезиса, или ревностного подражания, – это самое что ни на есть реальное в обществе, и сегодня мы знаем об этом несколько лучше, чем ранее. К обоим мыслителям я присоединяюсь в своих последних работах – к Жирару дольше, к Тарду – только в самое последнее время. С помощью этих авторов, к работам которых, как было сказано, примыкает вплотную культурно-генетическая теория Хайнера Мюльмана о «Природе культур», можно представить себе следующее: виртуальные тела больших социальных ансамблей интегрированы стрессо-миметическими механизмами. В их внутреннем мире действуют энергии того рода, которые я называю дискретными паниками или, иначе, микро- и макроэпидемиями. Под их воздействием галлюцинации единства, галлюцинации родства или галлюцинации когеренции проецируются в искусственно созданных социальных единствах – или, лучше сказать, индуцируются в них, и тем более интенсивно, чем эти единства моложе, искусственнее и произвольнее созданы. Можно с пугающей ясностью наблюдать это, следя за возникшими в самое недавнее время «нациями», которые на глазах мировой общественности впадают в этногенные горячки-делирии, – за этими совсем молодыми безумными коллективами, которые выступают под названием Великой Сербии, Великой Македонии или я уж не знаю под какими еще названиями. Ранее возникавшие этнические образования, в принципе, проделывали всё таким же образом, когда становились национальными государствами, но они по ходу дела успели обрести некоторую традицию или определенную уравновешенность, которые помогали им немного спокойнее вводить в действие этногаллюцинаторные механизмы. Элиас Канетти уже больше чем полвека тому назад выразил решающую мысль, когда отметил в своих зарисовках, собранных в книгу «Провинция человека»: «Единство народа состоит главным образом в том, что в определенных обстоятельствах он может действовать как один человек – одержимый манией преследования». В нашем контексте нужно учитывать и обратный смысл этого предложения: оправдание отдельно взятого параноика состоит в том, что он временами может действовать как воплощение целого народа. Оба тезиса очерчивают то поле, на котором выстраиваются отношения между массами, проникнутыми национализмом, и их вождями. Сходное видение вещей продемонстрировал еще Ницше в тот последний год, когда ум его сохранял ясность: он заявил, что никак не может решить, к чему испытывает большее отвращение – к напыщенности жалких Гогенцоллернов или ко всей картине европейской политики, которая сделала своим принципом подстрекание народов к бессмысленной заносчивости и натужному стремлению превзойти самих себя. Все эти интуитивные прозрения указывают в одном направлении: без определенной степени параноизации непредставимы и не могут быть созданы нации того типа, который сложился в новое время. Агентура, обеспечивающая этот эффект, – это союз печатных медиа и школ (раньше им требовалось еще и содействие институций национальных Церквей). Только в этом медийном союзе и мог быть изготовлен тот колокольчик, по звуку которого нации должны были расходиться по своим культурным классам – каждая по отдельности; конечно, более универсальные контексты Церквей, университетов и высоких искусств, а с 1960-х годов – еще и попкультура отчасти преодолевают эффект самостоятельного установления разделительных переборок, который характерен для национальных медиа и для школьных систем, работающих на национальных языках. Но если посмотреть, как в 1914 году вели себя, в большинстве своем, ученые и студенты Европы, то будет ясно, что с хвалеными универсалистскими потенциалами, якобы свойственными гимназической культуре, научной культуре и просвещению посредством печатных медиа, удалось продвинуться не особенно далеко. Общее правило таково: современные национальные общества на стадии их основания обречены действовать так, как будто они уже с самого начала времен существовали как коммуны, однако пребывали в спящем состоянии, а сейчас вынуждены были наконец проснуться и стать самими собой. Чтобы обрести форму, они всегда нуждаются в чем-то вроде «толчка», который, как правило, вызывается провокацией внешнего врага, а при его отсутствии – врага внутреннего. Эрнест Геллнер [84] очень хорошо описал «горячки пробуждения» современных национальных обществ, приведенных «к самим себе» посредством медиа, а Томас Махо в ходе захватывающего, увлекательного исследования показал, что посадка деревьев свободы символически отмечает, словно вешки, места новых стартов этих дремлющих буржуазных наций, пробуждающихся по звуку тревоги, изданному ими самими.