Солнце и смерть. Диалогические исследования

Какой урок можно извлечь из этих наблюдений? Они касаются катастрофических процессов с непрослеживаемыми культурно-историческими перспективами. Вероятно, сталкиваясь с такими вопросами, не следует выступать в роли дурака, который живет исключительно собственным умом и тут же дает на все вопросы свои ответы; для начала можно и посмотреть, что говорили об этих масштабных переменах величайшие авторы века. Если бы мне пришлось писать доклад о человекопарке еще раз, я построил бы его иначе: я бы сопоставил выдающиеся по интеллектуальной глубине высказывания двух мыслителей о двух величайших социальных катастрофах XX века; я употребляю сейчас слово «катастрофа» в двояком смысле, одновременно и как теоретическое описание перелома в процессе, и в обиходном смысле. Во-первых, я рассмотрел бы статью Поля Валери «La crise de l’esprit» 1919 года (с добавлением, сделанным в 1922 году), во-вторых, я снова обратился бы к письму Хайдеггера «О гуманизме» 1946 года. Два текста, каждый из которых на свой лад непосредственно трактует чудовищное. В обоих встает вопрос: кто, собственно, выступает субъектом кризиса? Кто вынесет какие-то уроки из произошедшего? И что это даст в результате тем, кто осмысляет эти события, – что даст их понимание? Оба автора, окидывая ретроспективным взглядом комплекс катастроф, выносят о них не столько моральные суждения, сколько вердикты о технике как подлинной силе, правящей миром. Валери сделал это в ключе теории цивилизаций, Хайдеггер – в форме критики гуманизма и критики субъективизма. Валери говорит: мы знаем теперь, что и цивилизация смертна и «что в пропасти истории есть место для всех». Это – тезис, значение которого все более и более возрастает с того момента, как он был сформулирован. У меня нет никакого сомнения в том, что его следует отнести к двум или трем абсолютным по своему значению формулам столетия. Он означает, и по неотвратимой логике своей, и в самом буквальном значении: смертен не только человек, как это считалось в греческой, христианской и гуманистической традиции; не только индивиды смертны, теперь смертна и цивилизация, которая должна рассматриваться как затея конечная и сомнительная, даже и после того, как она выдержала бедствия ужасающего кризиса. Валери совершил смелый поворот в теории и соотнес смертность и цивилизацию так, что наметилась экологическая проблема. Отныне целые культуры, целые сообщества с единым стилем существования – в особенности общества с высокими технологиями – вынуждены вести себя, сообразуясь со своей конечностью. Когда повышается внутренний риск самоуничтожения культуры, люди вынуждены осознанно относиться к своей силе и к ее применению. По крайней мере, со времени Первой мировой войны они должны отвечать на вопрос, вынесли ли они из того, с чем им пришлось столкнуться, какие-то познания о самих себе.

Как бы мы ответили сегодня, если бы кто-то поставил перед нами этот вопрос? Нашли ли европейцы во время Первой мировой войны ключи к пониманию собственной культуры: сделали ли выводы после того, как им открылся принцип материальной битвы – как битвы материалов, после явления народу высшей силы тотальной мобилизации как божества, во власти которого оказались все и каждый в отдельности? Стали ли они другими благодаря тому, что с ними произошло? Дало ли это им какую-то metanoia, переосмысление последних, глубинных слоев движущих ими мотивов? Можно в этом и усомниться. Но если есть желание ответить на этот вопрос утвердительно, можно сослаться на успехи в обучении среди меньшинств.