Солнце — крутой бог

Может, это и недостаточно романтично, но я замечаю, что для нее это романтично. И думаю, что сейчас любые мои слова и любые ее слова будут казаться нам романтичными. Клаудия могла бы читать мне вслух телефонную книгу, а я цитировать ей «Пера Гюнта», и все равно мы бы хотели, чтобы этот вечер никогда не кончился.

Время близится к часу, и это уже конец. Теперь уже совсем скоро родители Клаудии вернутся домой. Мы стоим в передней, сплетя пальцы. И для тех, кто интересуется другим и был разочарован, могу сказать, что в эту минуту мне было сделано интересное предложение:

— Я хочу тебя поцеловать. Можно? — спрашивает Клаудия и целует меня, когда я говорю, что очень хочу, чтобы она меня поцеловала.

Поцелуй длится долго.

Она целует меня в самую середину губ, языком и зубами.

Честное слово!

Мы сплетаем языки и, конечно, сплели бы и зубы, если бы это было возможно.

У Клаудии горячие руки и прохладные щеки. Это странно — теплые руки и почти холодные губы.

Поцелуй длится.

Поцелуй длится.

Длится.

И длится.

Мне надо идти. Я протягиваю руку, чтобы открыть дверь, и Клаудия говорит:

— Подожди!

И я жду. Поворачиваюсь к ней и жду.

— Мы еще увидимся? — спрашивает она, и это самый прекрасный вопрос, который я когда-либо слышал от девушки с голубыми глазами.

— Конечно, увидимся, — отвечаю я. — И даже очень скоро.

Я так одурел от счастья, что забываю ответить более точно. Я снова прикасаюсь к двери.

Подожди! — говорит она. Мы как будто повторяем репризу, которую уже разыграли раньше.

Я снова поворачиваюсь к ней. Глупый, как счастливый козел.

— Когда? — спрашивает она.

— Завтра, — глупейшим образом отвечаю я.

— Когда завтра? — Клаудия не сдается.

— Приходи ко мне в семь часов.

— Так поздно? — она разочарованно выпячивает нижнюю губу.

— Иначе не получится. — Я говорю ей, что днем буду занят с папашей некоторыми его делами. Делами слишком сложными и объяснять которые слишком долго. Но сделать их необходимо.

— О'кей! — она снова целует меня, и мы машем друг другу триста пятьдесят раз, пока она стоит в дверях, а я спускаюсь по лестнице. Она стоит у окна и продолжает махать, пока я иду по улице. Открывает окно и посылает мне сотню воздушных поцелуев, а я задом наперед иду к Лёкке. Когда окно и Клаудия исчезают из виду, я закуриваю сигару. Клаудия права. От сигары пахнет дедушкой и Рождеством. Но сейчас больше Рождеством. Так Рождество пахло, когда я был маленьким мальчиком и абсолютно все, связанное с Рождеством, было интересным. Поэтому я дымлю сигарой до самой Биркелюнден. Звенят бубенчики, и снег мягкими шапками лежит на крышах и автомобилях. На углу парка я каблуком гашу сигару и бросаю окурок в мусорный ящик. Я даже представляю себе, что беседка украшена рождественскими свечами и блестками, а ангелы прячутся в свои тайники. Рождество в разгаре лета!

Воскресенье, 21 июля

— Итак, смысл этого дня — прикинуться, будто я ем от пуза, чтобы мама не обнаружила, что на самом деле я пощусь, — говорит папаша, когда мы с ним болтаемся в трамвае, идущем в центр. — Сегодня мы с тобой должны изобразить, будто переделали массу дел, а потом пообедали. То есть обедать будешь ты, а я буду только делать вид, что обедаю, и когда вернемся домой, мы скажем маме, что отлично поели — особенно я, — и не можем даже подумать об ужине. Ясно?

Вообще папаша на сегодня свободен от всяких обследований. В нашем распоряжении целый день. Мы линяем под предлогом, что я должен помочь ему кое-что убрать в помещении, где у его труппы проходят репетиции. А потом мы, наверное, сходим в кино. Или усядемся с мороженым где-нибудь на скамье, или отдохнем на Акер Брюгге, чтобы папаша мог притвориться, будто пил там пиво. И т. д. И т. п. Это не так просто, как кажется. Но главная наша цель — скрыть от мамы папашины дела. То есть еще одна тайна.

Первым делом мы едем туда, где они репетируют. Это дом в пяти минутах ходьбы от Блица [25], и, похоже, его тоже оккупировали леваки. В подъезде множество почтовых ящиков с уймой фамилий. Уймой странных и потешных имен, показывающих, что их обладатели не какие-нибудь там заурядные людишки. По грязной лестнице мы поднимаемся на четвертый этаж. Раньше здесь был чердак. Крыша скошена на одну сторону, потолок пересекают несколько толстых деревянных балок. Кроме зала тут два кабинета и комната отдыха, в которой пахнет, как в табачной лавке. Мы открываем окно, чтобы проветрить, и папаша показывает мне коробку с бумагой и старой канцелярской лампой, которую нужно выбросить. Это и есть та БОЛЬШАЯ уборка, которой мы сегодня ДОЛЖНЫ заняться. Маме он сказал, что здесь вагон ненужного хлама, от которого необходимо освободить помещение.

Мы работаем не спеша. Отдыхаем и перед уборкой, и после нее.

— Сегодня ночью я несколько раз просыпался, — говорит папаша и шлепается на сумку, лежащую у окна. — Просыпался в холодном поту от страха, что я обречен.

— Нет, папаша, ты не умрешь, — я пытаюсь его утешить.

— Понимаешь, я еще не хочу умирать. Я страшно любопытный, и мне интересно посмотреть, как все сложится, — говорит он.

— Что сложится?