Солнце, луна и хлебное поле

Очень довольный вернулся я в камеру, завалился на кровать и начал думать о будущем. Первым делом, выйдя на свободу, я бы выматерил майора Тембрикашвили, всю его родню, живых и мертвых, а может, и кирпичом по голове бы дал. Когда я той зимой пришел к Терезе за одеждой Хаима, там сидел майор с перевязанной головой. Как только он понял, за чем я пришел, вскочил со стула, повалил на пол и избил каблуками сапог. Одежду-то я забрал, но потом целую неделю кровью плевался. Горько мне было вспоминать то избиение, и если бы мне подвернулся случай, конечно, я отплатил бы ему. У меня были и другие важные планы, кроме мести майору, но, к несчастью, все пошло не так.

На комиссии врачи (их было четверо, трое мужчин и женщина) разговаривали со мной добрых два часа, крутили меня так и этак и отправили снова в тюрьму: «Не сумасшедший ты!» Признали абсолютно нормальным. А ведь я был уверен, что до свободы мне не хватает одного шага. Мне было страшно тяжело. Два дня ничего не ел, лежал на постели и тосковал о Манушак. Это была не просто тоска, я любил Манушак, и у меня болела та любовь. Ни о чем больше не думал, все потеряло смысл.

На третий день меня привели к адвокату, я еле волочил ноги, кружилась голова. С трудом открыл дверь в комнату для свиданий.

– Ну, кто мог такое предположить? – адвокат развел руками.

– Что случилось?

– Председатель комиссии повесился.

Что я мог сказать?

– Проживи он еще один день, все пошло бы, как нужно.

– Мать его… – Я подвинул стул и сел.

Адвокат искренне сокрушался:

– Так что и дело не сделано, и деньги пропали.

– На что же мне надеяться после всего этого? – сказал я.

– Судья может дать тебе десять лет, меньше не получится.

– А что говорит мой друг? – спросил я.

– Он попросил меня переговорить с судьей. – Тут он вспомнил про письмо Хаима и передал мне.

В нем было всего два предложения: «Ты должен выстоять. Другого выхода нет». Это не было сочувствие, он просто предупреждал меня на всякий случай.

С тех пор, как меня арестовали, я ни разу не вспомнил об отце, и когда я увидел его в зале суда – обрадовался.

– Спасибо за сигареты! – крикнул я и увидел, как он удивился, само собой, ведь он и не присылал никаких сигарет.

Я усмехнулся.

– Он еще смеется, – зашумели родня и приятели Чомбэ и Хихоны. В ответ Жорик Момджян свистнул, другие подхватили, поднялся гвалт – в суде было много народу из нашего квартала.

Манушак, увидев меня, попыталась подойти поближе, но надзиратели не разрешили, и она расплакалась. Тетя Сусанна усадила ее рядом с Гариком. Успокоившись, она поднесла ладонь к губам – послала мне воздушный поцелуй и закричала: «Люблю!»

Процесс длился три дня, я знал, сколько мне присудят, так что все происходящее казалось мне глупой игрой. Показания Романоза и Кусы совпали с моими один в один. Они очень переживали: «Ни за что бы не подумали, что он на такое способен, близко бы не подошли, если б знали».

Затем допросили тех, кто, так сказать, оказался свидетелем. Те рассказывали, как я стоял над трупами один с пистолетами в руках, как потом приехал Трокадэро на такси и как после его приезда показались Куса и Романоз вместе с тем выродком.

У этого выродка судья спросил:

– Ты услышал звуки выстрелов после того, как за тобой пришли, или – до?

– Я сидел внизу, в подвале, не слышал ничего, кроме топота бегающих ног, ждал своих приятелей, а когда увидел незнакомого, сильно испугался. – Затем он подробно описал, что видел и слышал, когда его вывели наружу.

Трокадэро отвечал на вопросы спокойно, с чувством собственного достоинства. Он произвел впечатление на всех присутствующих, в том числе и на судью. Явно в нем было что-то гипнотическое, прокурор начал задавать ему вопрос и замолчал, забыл, о чем хотел сказать. Я смотрел на него и думал, что за странная сука, это как же надо постараться, чтоб стать таким. Он так и вышел из зала, ни разу не взглянув в мою сторону. «Мать твою…» – материл я его в душе.

По мнению прокурора, тот факт, что никто не видел момента стрельбы – и следствие, к сожалению, вынуждено было опираться в основном на мои показания, – не позволяет считать преступление полностью раскрытым. Он высказал сомнения в непричастности Трокадэро и его людей: «Правда, в процессе расследования не удалось доказать их вину, но, с большой долей вероятности, это не свидетели, а соучастники убийства». Он потребовал от судьи обратить особое внимание на это обстоятельство.

Однажды в школе поставили спектакль, в котором вместе с учениками участвовали и учителя. Тогда физрук играл сердитого директора завода. Прокурор был чем-то похож на этого директора.

Обо мне он сказал: «Я остался в недоумении из-за того, что психиатры сочли его нормальным, это явно психически неуравновешенная личность с болезненным представлением о морали». Наконец он потребовал применить ко мне максимальную меру наказания – двенадцать лет – и сел.

«Мать твою…» – мысленно выматерил я и его.