Солнце самоубийц

Ты такой счастливый, у тебя такие золотые запасы воспоминаний: кто это говорит или шепчет? Или шорох идет от штор в солнечной комнате, в полдень ли юности с электрической лампой у кровати, блуждающими тенями на потолке и неизвестно откуда притекающей и куда уходящей, как вода в песок, и все же столь устойчивой и неисчезающей нежностью.

Вынырнув из глубин сна, как в юности из моря, ощущая легкость тела, существования, такой еще нерастраченный запас жизни, Кон выходит из дома задолго до рассвета, и, кажется, ночь эта, начавшаяся зажиганием ханукальной свечи, несущая тайны феллиниевских наитий и женского сна на только покинутой постели, вздыхающая бескрайней темью моря, длится бесконечно.

Спит мертвым сном Остия, спят Помпея и Геркуланум, как и забытый кратер Везувия (Кон еще мечтает побывать там: эмигранты организуют экскурсии — на юг, в Неаполь, на север — во Флоренцию и Венецию), спит иудей Майзель в мраморном католическом склепе, спит Маргалит среди готовой в любой миг затрубить латыни и никогда не засыпающего древнееврейского, спит Якоб Якоб, как засыпают в ночной всю жизнь длящейся засаде, ощущая во сне непрекращающуюся тревогу и угрызения совести, спит Лиля-Лилит, гоголевская ведьмочка (Господи, он совсем забыл об ее существовании) в темных плесневеющих лабиринтах римской квартиры, спит Марк, всепрощающий, как Евангелие, успокаивающий, как его виолончель, спит, не испытывая никаких угрызений, Двускин, ибо во сне его все еще длятся лучшие минуты его жизни, когда он выносит смертный вердикт, тем самым физически наслаждаясь собственной жизнью, ибо не Ленин, а он жив и будет еще жить.

О, этот час донных снов, когда ночь еще в полном царствии, но уже неуловимым дуновением назревает нечто, несущее лишь надежду о грядущем дне, час наибольшего — впрямую — соприкосновения мира живых с миром мертвых: потому обметаны лица спящих смертным бледным потом и сердце слабо пульсирует.

Час, когда так легко переходят из этого мира в иной, и многие уже не вернутся, и плач, о котором еще и не подозревают, уже душит горло во снах тех, чутких, ощущающих смерть близких и родных.

Не потому ли именно это час и самой великой надежды, и многие — на грани пробуждения, рождения, освобождения, вхождения в этот проклятый и такой неповторимо-прекрасный мир.

И в этот час Кон, впервые за время пребывания в Риме, бодрствует на берегу Тирренского моря.

Только Кон и светлая яхта на высоком взморье, с которой все еще доносится тихая музыка: то ли забыли выключить, то ли она растворена в пространстве, как и сама яхта — на грани исчезновения и постоянного присутствия.

Что же, по сути, произошло?

Разве не всю свою сознательную жизнь и по последнему человеческому счету Кон был бездомным, чужим среди своих и своим среди чужих; краски, линии, складки, полотна Тициана и Микельанджело были ему роднее и ближе каких-то обветшалых стен мимолетного заплесневелого подвала, хотя он жил в нем годами; мертвые ледяные воды Невы по ту сторону этих стен были вечно манящей его постелью, старая прохудившаяся лежанка походила на гроб; чересчур лазурные, почти фальшивые в своей красочности небеса прибивали его к этой тощей земле, как прибивают колодки каторжнику, а ощущение полета, запретного, последнего, возникало лишь на питерских мостах, только боялся захлебнуться до ощущения неземного мгновения, только это останавливало его порыв, а, по сути, рывок через перила: разве лишь поэтому его можно считать больным или маньяком?

Что же произошло?

Если учесть все это здесь, в Риме, то не должен ли он себя чувствовать, как у себя дома?

Разве Кону нужно имущество?

В момент, когда женское лицо выступает знаком истинного спасения, даже если оно в общепринятом смысле принадлежит такому солдафону, как Якоб Якоб, будь он трижды полковником самой прославленной в мире израильской армии, трижды доктором какой-то там социологии, оно, это лицо, принадлежит и Кону по праву истины небесной, и только рисуя его, Кон ощущает, как жизнь пульсирует в нем, и тогда даже вурдалак становится симпатичным чудовищем в паноптикуме все ускользающего в эти сумбурные дни окружения, ибо он бессилен, когда на него падает отсвет этого лица.

Нет, нет, речь не о любви, а о чем-то неизмеримо большем, которое случалось изредка с Таней, с Ангелом, всего лишь на миг увиденном на краю крыши.

И вся надежда этих дней, Кон в этом уверен, в том, что он столкнулся с этим светом.

Да, он знает, это ненадолго, да и не может длиться такое, но какой невероятный дар — эти мгновения — сейчас, в ворохе этих бестолковых дней, когда не живешь, а слоняешься, не творишь, а вытворяешь, не дышишь, а гниешь, и сам себе отвратителен, ибо не так ведут себя в Риме, в первый и в последний раз — в Риме.

Capella Sistina, светлая яхта, полное самой невыразимой младенческой жизни мира лицо спящей женщины, — ради этого стоило прозябать десятилетиями и принимать, как реальность, того, в лохмотьях, с моложавым лицом утопленника, освещающего слабо мерцающей свечой тропу, тонкую и обрывающуюся, как нить, к этим высоким мгновеньям.