Солнце самоубийц

На сцене, под вечно взлетающей «Асунтой» Тициана, поет церковный хор, но замирает Кон перед надгробием Кановы: через дверь в ничто движутся фигуры, это и его, Кона, дверь, через которую в эти минуты так явственно и бесшумно уходит жизнь.

В забегаловке, у какого-то канала, гондольеры с надсадно-мужицкими лицами пьют пиво, хриплыми голосами шелушат итальянский язык: работы в этом году по горло, так что нет времени придерживаться романтического облика гондольера, да и надоело это порядком, вот и пьют они пиво, распустив пояса, похожие на огрубевших грузчиков заштатных пристаней, и даже фиолетово-голубая струя кислородного пламени, которым неподалеку орудует венецианец, на глазах публики отливая из муранского стекла диковинные фигурки, не отражается на их красных лицах, кажется, и не поддающихся уже более облагораживанию.

Публика тоже хочет пива.

Натик доконал ее каналами.

Соотечественники Кона, ничего не видящие вокруг, озабочены одной мыслью: где достают дешевые пледы. Информация об этих пледах в Венеции и сервировочных столиках на колесах в Неаполе — генетическая, передается из поколения в поколение эмигрантов по наследству, но сменяются эти поколения с невероятной для генетики скоростью, и потому только такие прочные мутанты, как Натик, например, ждущий уже более восьми месяцев разрешения на въезд в Австралию, этой информацией владеют, но он обещал им ее передать только по завершении этого дня в Венеции и в деле этом упрям, как осел.

Все это на ходу сообщает Кону певец, ловко вырвавшись из цепких лап группы, по ходу успевая добавить, что у семейного Натика интрижка с учительницей географии, будущей косметичкой и, кстати, в Остии немало таких интрижек, а потом разбегаются, он в Австралию, она — в Америку.

Джетто нуово. Темпло исраэлико.

Гетто. Синагога. О них не упоминают в путеводителях по Венеции.

Странное сочетание скученности жилья и пустых улиц, дворов, прочности дряхлых стен и общей эфемерности, словно бы принесенной или, точнее, нанесенной легким бризом от подножий Синая, мусульманского Востока, византийской Малой Азии, эфемерности, такой затейливой и хрупкой, такой вечной, как венецианское стекло.

Переводчик долго мучается, пока находит это слово — эфемерность.

Эта одновременно эфемерность и прочность по сей день влечет сюда людей творческих.

Евреев же она тем более влекла, столетиями влекла, внешне — прочной, всемирной, бойкой торговлей, внутренне, и это главное, силой этой самой эфемерности, силой вечной, присущей евреям и их Богу.

Разве не на эфемерном, казалось бы, исчезающем на ветру человеке построено все грандиозное здание еврейского Бытия, Исхода, жизни в тысячелетиях?

Кон привыкнуть никак не может, Кон искоса поглядывает на эту легко летящую девочку, на которую все оглядываются, как на существо, только что сошедшее с какого-нибудь полотна, и тут нет никакого преувеличения, так без труда и просто несет она это сквозь толпу, пялящую глаза, сквозь ветер, развевающий ее волосы, и при этом странные, явно мужские, по тяжести и какому-то даже угрюмому упорству, мысли слетают с ее губ, и бедный язвенник не от болей корчится, а от мучительного желания как можно точнее перевести и тем самым оказаться причастным к столь редкому для него мигу и миру необычных мыслей.

Да, эфемерность эта трагична, если ты внутри нее. Так смотришь на «Последний миг Помпеи», ощущаешь себя в эпицентре трагедии, полотно это входит в твое сознание картиной конца мира.

А между тем, когда плывешь на судне по Неаполитанскому заливу, мимо Везувия, видишь издалека те же Помпеи и Геркуланум, извержение вулкана, как весьма локальное явление. За несколько километров и вовсе спокойно, безопасно. Вся трагедия воспринимается, как дымные клубы над горой да отдаленный грохот, подобный раскатам грома.

Так соседние народцы наблюдали за борьбой Масады против Рима, так мир с равнодушным любопытством следит за борьбой Израиля, так в космосе кто-то увидит гибель нашей цивилизации, как вспышку в пространстве.

Но всегда в каком-либо углу, в Явне ли, откуда с печалью мудрецы следят за гибелью соотечественников и сгорающим Иерусалимским Храмом, в Венеции ли, где из этого гетто евреи, затаившись, наблюдают за корабельными армадами, выходящими из гавани в Четвертый крестовый поход, опять туда, в Иерусалим, резать и жечь евреев и мусульман, всегда в каком-либо уголке мира хранят, как наследство, гены этой эфемерности, которые переживают самые вечные, самые поднебесные тысячелетние империи.

Кон и Файвел растроганы, на какой-то миг чувствуют себя хранителями наследия. Но только на миг.

В следующий Маргалит обращается прямо к ним: вы ведь просто хотите смыться от еврейства. И я очень рада, ибо знаю: вам это не удастся, как до сих пор не удавалось никому.

4