Солнце сияло

- Ну смотри, попробуй только ничего не получить, - погрозил мне Николай пальцем.

- Пусть только попробуют не дать! - ответил я.

- А-ах! - протяжно выдохнул Николай. На лице у него появилось его обычное выражение отстраненной презрительности. Словно бы он и в самом деле знал о мире что-то такое, что все прочее было ему теперь неинтересно. - Ах, Саня, если бы дважды два всегда было четыре. Четырнадцать - пожалуйста. Двадцать четыре - тоже не исключено. Но чтобы четыре? - Он поднес кофе ко рту и священнодейственно коснулся его подсевшей шапки губами. - Только ты не говори мне ничего по этому поводу, - продолжил он, отрывая чашку от губ. - Я тебе образно выразил свою философию жизни, а ты со мной не спорь, чтоб не спугнуть удачу.

- Я не спорю, - мирно отозвался я, тоже делая свой глоток кофе.

Он, конечно, не мог заменить мне Стаса, но мы очень сблизились, это уже был род дружбы. Разговоры с Николаем были для меня так же лакомы, как станут позднее разговоры с Ловцом. Конечно, с Николаем я не мог вести тех разговоров, что с Ловцом, Ловец - это был совсем другой интеллект, но в Николае меня поражала пронзительность его суждений, их выделанность - я бы сказал так. Он ни о чем не говорил, не имея о том твердого и решительного мнения.

- Конёва тут встретил, - сказал я. - Первый со мной заговорил. Сообщил, что Терентьева попросили вон. За что, интересно?

- Да все потому же, что дважды два - никогда четыре. - Николай сделал очередную кофейную затяжку. - Он полагал, что четыре, а оказалось, пять. Или шесть. Или даже сто шесть. А конкретно из-за чего - кто ж его знает. Это их, верхние дела. Там такой ветер. Так свистит, чуть не по погоде оделся простыл и умер. О! - оживился он и даже опустил чашку на стол. - Анекдот замечательный на эту тему. Слушай. Дядю Васю переехал каток. И стал дядя Вася плоский. Принесли дядю Васю домой. Стали думать, что с ним делать. Решили, пусть будет ковриком. Дядя Вася лежал, лежал, по нему ходили, топтали его, он еще тоньше стал, прохудился. Снова стали думать, что с ним делать. Решили, пусть будет тряпкой перед дверью. Дядя Вася лежал-лежал тряпкой, о него ноги вытирали - совсем прохудился и грязный стал. Решили постирать дядю Васю. Постирали и повесили на балкон сушиться. А было холодно, дул ветер, дядя Вася простудился - и умер.

Я захохотал, анекдот мне ужасно понравился, и Николай, довольный впечатлением, которое произвел, поднимая со стола свой кофе, заспрашивал:

- А? Изящно, да? Тонко? Из черного цикла.

Потом мы принялись за еду, и тут уже нам стало не до разговоров - мы так проголодались, что за ушами у нас только трещало. Но вдруг Николай опустил нож с вилкой в тарелку, откинулся на спинку стула, посидел так молча и проговорил:

- Но, в принципе, все мы в той или иной степени этот дядя Вася. Каток проедет по каждому. Вопрос лишь в том, кто сколько после этого еще проживет. Сразу умрет или еще ковриком послужит.

- И тряпкой, - добавил я.

- А ты еще молод о подобных вещах рассуждать, - осадил меня Николай. Тебе еще не по чину. Давай рубать.

Этот наш разговор до сих пор у меня в памяти, будто случился только вчера. И до сих пор, когда вспоминаю о нем, меня мучит вопрос: почему он, рассказав анекдот, вдруг заговорил о смерти всерьез? Что его заставило? Какое предчувствие?

Но уже не спросить и ничего не узнать.

Не знаю - не знал тогда, не ведомо мне это и сейчас, - кто проводил те фестивали клипов: какой-то "фонд", "товарищество", "компания". Они находились на "Мосфильме", арендовали там под офис у киностудии пару комнат. Принять участие в фестивале было просто: гони двести баксов, представляй кассеты - и ты участник.

Секретарша - того яркого типа, что незабываемо был описан Булгаковым в "Мастере и Маргарите", разве что глаза у нее не косили, а непрестанно бегали, так что встретиться с их взглядом не представлялось никакой возможности, - смешливо перебрасываясь со мной всякими бессодержательными фразочками, приняла у меня кассеты, приняла двух Франклинов, выдав в обмен некий квиток без печатей и штампов, но изобразив на нем закорючку, которая свидетельствовала о ее весьма нехилых каллиграфических способностях, после чего, все так же похихикивая и замечательно ускользая от меня взглядом, она произнесла первые слова, исполненные смысла:

- Все. Благодарим за внимание. Смотрите нас завтра по телевизору в прямом эфире согласно объявленной программе.

Сие означало, что дело сделано, я могу быть свободным. Но такого завершения гонки для самого гонщика было недостаточно. И я, перетаптываясь перед наследницей булгаковской героини, спросил:

- Все, я участвую? Больше ничего не нужно? Какой-то анкеты? Договора?

- Ой, ну что вы! - воскликнула наследница. - Не советские же времена.

О, вот эта ее фраза и оказалась той чертой, которой я жаждал. Груз сумасшедшей недели свалился у меня с плеч, и я почувствовал себя свободным и готовым к новому этапу своей жизни. Который состоял в получении премии и автоматическом переходе как клипмейкер в иную весовую категорию.