Солнце слепых

— Если пьется, можно и сухое… Кстати, наше будущее, я имею в виду мужчин, оно ведь и ваше будущее, то есть женщин. Жаль, что им не положено лежать рядом на одной полочке.

Катя не стала возражать. Она подошла к зеркалу и стала разглядывать себя. Федор понял, что она любуется собой. «Странно, — подумал он. — Актриса не должна любоваться собой. Чем больше она любуется собой, тем меньше оставляет другим. Хотя — она скорее всего любуется собой, как женщиной. Она еще может позволить себе делать это».

— Давно хотел спросить у тебя, еще тогда: что ты все смотришься в зеркало? Хочешь увидеть что-то новое?

— А зачем же еще смотрится женщина в зеркало? — ответила вопросом на вопрос Катя.

— Вот взрослая собака никогда не смотрится в зеркало, — сказал Федор, — потому что она еще в щенячестве усвоила, что в зеркале не она.

— Видишь ли, Феденька, мы, женщины, проскакиваем щенячий возраст без особых мыслей, — вздохнула Катя. — Давайте-ка, я вас завтра свожу в театр.

Федору показалось, что Кате не понравился этот краткий диалог.

Потом Катя показывала гостям альбомы с фотографиями, подарки от организаций и поклонников, афишки и программки, адреса, посвящения и даже орден. Она заметно оживилась, передвигалась легко и бесшумно. Память у нее, как у идеальной актрисы, была идеальной. Показала третье прижизненное издание «Стихотворений» Блока.

— С автографом? — спросил Федор.

— Вот во втором и третьем томе, здесь, здесь, здесь, вон там исправления, сделанные рукой Блока. Георгий Павлович говорил, что лично «знавал» Блока. Я ему верила и не верила. Как и во всем остальном.

И в главном, хотел спросить Федор, но не спросил. Когда Катя ушла к Славскому, Федор искренне недоумевал, что может быть такого в другом мужчине, чего не было в нем. Разумеется, вопрос этот не имел никакого отношения к естественно-интимным вещам или житейским подробностям. В молодости, особенно после войны, такими вопросами не задавались. Вопрос этот тогда имел для Федора неизмеримо большую философскую глубину и мировоззренческую высоту. Но он не нашел на него ответа. Он не мог тогда понять того, что для женщины часто привлекательнее не сила духа конкретного мужчины, а реальная власть над душами других людей, которой, кстати, могут обладать и весьма низкие душонки. Славский и Туманов были наделены природой этой властью и распоряжались ею вполне умело. Не мог тогда Федор постичь того факта, что в споре искусства с жизнью тактически всегда побеждает искусство, а стратегически — жизнь.

Глава 47

Театр и музыка

Ночью Маше позвонили, и она спозаранок улетела в Москву. Дрейк до обеда пролежал на диване, так как уснул только под утро, а ночью ему приснилась Фелиция. Будто бы он сидит где-то в одном из павильончиков, что на канале Грибоедова. Рядом Маша, но как-то сбоку, вся не видна. Он сидит, покачиваясь, в легком кресле и смотрит по своему обыкновению на воду, которая в очередной раз несет мимо него свои загадки и вовсе не нуждается ни в каких отгадках. Он задумался о чем-то и чувствует, как его гладит по голове легкая рука и голос тихо, как из глубин памяти, говорит ему:

— А вот и я, Феденька, дождался меня…

Дрейк медленно-медленно поднимает голову… небо стремительно скользит мимо него куда-то вбок, как огромная синяя пластина с белыми разводами облаков… поднимает-поднимает… и просыпается на диване.

— Фелиция, — шепчет он.

— Что, Феденька? — тает ее голос в легком свисте в ушах. То огромная синяя пластина со свистом проскользнула в бездну.

В театр прибыли за полчаса до спектакля. В фойе долговязые девицы с мороженым в руках разглядывали портреты артистов. У артистов, которых он знал по фильмам, оказались совсем другие лица. Вовсе не артистические. И почти все лица окрасила тревога, истоки которой были непонятно где. Дрейк был благодарен Кате, что она не стала ни с кем знакомить его.

Народ стал прибывать, но малыми порциями. За пятнадцать минут до начала зрителей запустили в зал. Сели, огляделись. Зал был занят менее чем наполовину.

— Что-то народу маловато, — сказал Дрейк, а поскольку Катя никак не отреагировала на его слова, повторил. — Мало народу как.

— Придут еще, — отозвалась она.

Заходили по двое, по трое. И всё женщины. Наконец мелькнул мужчина. Дрейк прикинул, в зале мужчин было раз в десять меньше, чем женщин. Опять зашло несколько группок дам, с ними один мужчина. Уже один на девять. Потом две женщины, три, еще две, восьмой — мужчина. В нашем полку прибыло, с удовлетворением подумал Дрейк. Шесть женщин вразнобой, седьмой — мужчина. К тому времени, когда зал наполнился, стали заходить три-пять женщин, с ними один мужчина. Видимо, загодя приезжают одинокие дамы — в расчете на авось. Авось повезет. Везти, правда, не с кем. Мужчин — ни одиноких, ни обремененных семьей — хоть шаром покати. Значит, загодя приезжают идеалистки. А перед самым началом — материалистки, которые уже успели подцепить себе пару или вцепиться в мужскую руку.

— Театр напоминает курятник, — сказал Дрейк. Он вспомнил сегодняшний сон, и его вдруг разобрала злость.

— Да? — удивилась Катя. — Вот не замечала!