Солнце слепых

— Ну, боксер, доставай вино! Ведь сегодня очередной день, как мы знакомы с тобой!

Федор достал две бутылки вина, они пили его, плясали, как сумасшедшие, и орали во все горло: «Хо-хо-та-а-ла!» От возбуждения оба не сомкнули глаз до утра. Один только раз продолжили начатую Катей тему.

— Все-таки в театре должны играть одни мужчины, — сказал Федор.

— Так и было когда-то, — сказала Катя.

— И играть только для женщин.

— А для кого, ты думаешь, создан театр?

— Женщине самой нельзя играть, так как это игра дьявола. Она не должна продавать ему душу.

— Женщина изначально продана ему, — сказала Катя.

— Я не об этом. В театре и так все крутится вокруг женщины. В любой пьесе женщина из мужчины делает тряпку. Из-за нее мужчины перестают быть мужчинами или становятся зверями. А если еще и сама актриса начинает крутить мужиков-актеров вокруг себя — получается одна ложь.

— Чего захотел! — усмехнулась Катя. — Правду в театре увидать! Зачем театру правда? Правду в пивнушках да на кухнях ищи. Вылей-ка мне все остатки — напиться хочу!

— Мы с тобой как будто прощались, — сказала она на рассвете.

На следующий день из театра, в котором она работала до войны, принесли записку. Приглашали на юбилей театра. Подпись «Режиссер Славский».

— Новый, не наш, — сказала Катя. — Кажется, из Горького.

— Иди, развеешься, — сказал Федор. — Надень то платье, удивительно, оно черное, но ты в нем такая прозрачная вся.

Катя ушла в чудном платье, а Федор тыкался по углам и никак не мог отделаться от фразы: «Под городом Горьким, где ясные зорьки…»

В театре после концерта все выпили, стали вспоминать тех, кого растеряла труппа за годы войны. Помянули режиссера, первого мужа Екатерины, спросили у нее, не собирается ли она вернуться на театральные подмостки. Новый режиссер все поглядывал, поглядывал на нее, а прощаясь, вдруг предложил ей роль в новой пьесе, не героини, но характерную. «У вас андалузские глаза», — сказал он. И Катя тут же согласилась.

— Феденька, мне предложили в театре роль! — возбужденно воскликнула она сразу, как вошла в дом.

«Роль — Ее?» — подумал Федор. У него все оборвалось внутри, но он виду не подал и сказал:

— Это, Катя, просто замечательно! Просто замечательно! Поздравляю. Да ты раздевайся. Чего стоишь? Или собралась еще куда идти? Давай помогу. Тебе надо развеяться… Нельзя так долго убиваться по Коле! Он уже там, где ему хорошо.

«Может, даже лучше, чем нам, — подумал Федор. И ему стало тоскливо, так как видно было, что Катя думает, конечно же, не о Коле. — Надо же, ощущения одни, когда срываешься вниз, и у тела, и у сердца; у сердца только дольше летишь».

— Феденька! А давай выпьем!

— Выпьем, так выпьем, — сказал Федор и почувствовал вдруг себя сиротой, как тогда, в майскую победную ночь под Будапештом.

Собственно, этого следовало ожидать.

Катю засосала театральная жизнь, времени на семью практически не оставалось, а если и оставалось, то в совершенно иные, не стыкующиеся с Федиными отрезками свободного времени. Да и какая семья! Возвращалась она домой за полночь.

Первое время Федор ее встречал, но через пару недель совершенно выбился из сил, и ее стал провожать домой режиссер Славский. Они иногда подолгу стояли под окнами, несмотря на мороз. Федор не прислушивался к их разговору, но голоса то и дело долетали до слуха, они много смеялись, и Федору уже хотелось только одного: чтобы жена скорее зашла домой, и он наконец-то уснул. Или уж совсем не приходила бы, подумал как-то Федор, подумал совершенно спокойно. Чему бывать, того не миновать — так говорится в сказках. Но больше месяца он каждый раз думал о том, что не выдержит больше, сорвется, начнет кричать, раз чуть не выскочил во двор — худо бы пришлось режиссеру! — но заходила Катя, и он понимал, что криком, а уж тем более руками себе не поможешь.

— Чего же он к нам не зайдет? — раз только и спросил у Кати, и весь стал как мина. — Зашел бы. Не съем, чай.

— Федя, «чай» — это вульгарно!

Странно, но мина не взорвалась.

Однажды Катя домой не пришла. Федор не спал всю ночь, а под утро уснул и проспал все на свете: и работу, и приход жены. Когда проснулся, Катя стала, было, говорить ему о том, что вчера репетиция не шла, что…

— Катя, не надо, — глухо пробормотал Федор. — Мы же договорились с тобой: не надо придумывать ничего сверх того, что было. Зачем?

— Ты прямо бегемот какой-то! — звонко воскликнула она. — Толстокожий!

«Она думает, что я сорвусь? Она хочет, чтобы я сорвался?»

— Когда с тебя сдирают шкуру, тебе все равно, толстокожий ты или тонкокожий. Толстокожему так еще и больней.

— Феденька, прости! Прости, Христа ради! Я не могу отказаться от той жизни. А хочешь, пошли работать в театр! Тебя возьмут. Осветителем или еще кем-нибудь!

В глазах ее было отчаяние и мольба. «Неужели она, в самом деле, хочет, чтобы я пошел в театр? Зачем?!»

— Не надо, Катя, спасибо тебе. Пойдем, не оглядываясь, каждый своим путем. Пусть в душе каждого из нас сохранится хоть один уголек семейного очага, который грел нас.

Катя заплакала:

— Прости меня, прости! Я себе этого никогда не прощу!