Солнце в крови. Том первый

— Голда, — спросил однажды Бен-Гурион, — ты привезешь деньги?

— Когда я их не привозила, Давид?

— Нужно много.

— Привезу много.

— О чем ты с ними будешь говорить на этот раз?

— О воде.

— О воде? — удивился Бен-Гурион.

— Да.

И она говорила о воде.

— Трудно, трудно, трудно, — начала Голда свою речь перед американской аудиторией. — У нас нет даже воды. Сначала я купаю двух своих маленьких детей. Потом в этой же воде стираю их пеленки. Затем стираю в ней свое платье. Но воду, упаси Боже, не выливаю после всего этого, а использую для мытья полов.

Американские евреи слушали, смахивали слезы и вынимали чековые книжки.

Ее никогда не было дома. Детьми занимались приходящие служанки, а потом долгие годы няня Техила Шапиро. Она шила, стирала, готовила и пела песни Сарре и Менахему, в то время как мать занималась идеологической работой. Няня спала на раскладушке в детской, мерила им температуру и давала лекарства, когда они болели.

Иногда появлялась Шейна. Строго спрашивала няню, дает ли она детям витамины, после чего шла домой и писала сестре письмо, в котором в сотый раз спрашивала, почему она позволяет партии издеваться над своими детьми.

Голда отмахивалась от критики в свой адрес, как от назойливых мух. Всю неделю, с утра до поздней ночи, она занималась партийными делами. В пятницу возвращалась домой поздно вечером. Целовала детей. С волнением рассказывала им о последней речи Берла Кацнельсона[19], объясняла трудные слова. И укладывала чемоданы. В субботу утром она уже отправлялась в Америку.

Рассказывает няня Техила Шапиро: «Я все делала: мыла, стирала, готовила, отправляла детей в школу, приготовляла с ними уроки, читала им книжки. С Менахемом было очень трудно. Он так нуждался в материнской ласке. Я помню, как он безжалостно избил Сареле. Я не могла его утихомирить. Сареле была такая сладкая. Она тоже нуждалась в матери и искала тепла у каждого, кто входил в дом. Ее сажали на колени, ласкали. Менахем был скрытным и застенчивым мальчиком. Он угрюмо смотрел из угла, как балуют Сареле, и ужасно завидовал.

Папа Меерсон приезжал каждую субботу: Он занимался с детьми, пытался дать им как можно больше тепла. Он был гораздо лучшим отцом, чем Голда матерью».

Однажды вечером некого было оставить с детьми, а Голда должна была выступать на собрании. Она уложила детей. Рассказала им сказку. Укрыла. И попросила вести себя хорошо, пока она будет на партийном собрании. Детям ужасно захотелось посмотреть, как выглядит партийное собрание. Когда мама ушла, они встали, оделись и вышли на улицу. Сели в автобус и приехали, куда надо. Тихо вошли в зал и уселись в темном уголке. Ораторы выступали. Дети внимательно слушали. Наконец, на трибуне появилась мама и говорила долго-долго. Дети хлопали ей вместе со всеми. Потом началось выдвижение кандидатов в руководящие органы. «Кто за Голду Меерсон?» — спросил председатель, и дети проголосовали за свою маму обеими руками.

Сареле была физически слабой девочкой и часто болела, что не мешало матери колесить по свету. Много лет спустя дочь сказала: «Она оставила тяжело больного ребенка и исчезла на долгие месяцы. Я не понимаю, как она могла так поступить. Я своих детей не могла бы оставить, даже если бы все партии мира умоляли меня об этом».

Менахем Меир не любил говорить на эту тему. Лишь однажды он нехотя признал: «В детстве мне очень не хватало матери, когда она уезжала». И тут же добавил: «Но ведь у нас был и отец».

Голда Меир пишет в книге «Моя жизнь»: «Мои дети очень сердились, что я так редко бываю дома. И я поняла, что человек ко всему привыкает. Даже к постоянному чувству своей вины».

Сегодняшнему читателю в это трудно поверить, но в молодости и зрелости Голда была женственной, обаятельной и пользовалась успехом у мужчин. Интимные отношения связывали ее с Залманом Шазаром и с Давидом Ремезом[20]. Когда Ремез сидел в латрунской тюрьме, Голда писала ему записки — очень интимные — и подписывала их: «Рут».

Много лет спустя, когда Голда была уже премьер-министром, она, краснея, попросила Аарона Ремеза, сына Давида, вернуть ей эти записки. «Я их не читал», — поспешно сказал Аарон и согласился, что лучше, чтобы они были у нее.

Рассказывает Техила Шапиро: «Есть женщины, о которых поляки говорят: она стоит греха. Такой женщиной была Голда. В ней было так много шарма, обаяния, вкуса. И, конечно, были у нее романы. Сначала с Шазаром. Потом с Ремезом. Приходил к ней часто и Берл Кацнельсон».

* * *

14-го мая 1948 года Бен-Гурион провозгласил независимость государства Израиль.

Голда, бледная, с воспаленными от бессонницы глазами, вымыла голову, причесалась, надела свое лучшее платье, взяла в руки сумочку и стала ждать. В два часа дня подъехала машина, доставившая ее в Тель-авивский музей на улице Ротшильда, где «отцы-основатели» подписывали Декларацию независимости. Голда поставила свою подпись — и заплакала. Пройдет еще 30 лет, но больше никто не увидит ее слез.

На следующий день Голду вызвал Бен-Гурион.

— Ты поедешь в Америку, — сказал он как нечто само собой разумеющееся.

— Когда?

— Сейчас.

— Давид, я нужна здесь.