Как-то раз, ведомый страстью, я крался следом за дамой своего сердца вдоль торговых рядов, мастерски прячась за ширмой лавок, предлагавших многообразие душистых пряностей и благовоний, орехов и фруктов, статуэток Будд и украшений. Остановившись у прилавка с морепродуктами, девочка купила кулек сушеных кальмаров и начала жевать их прямо на ходу, подобно тому, как наши школьники жуют конфеты или тянучки, спеша перебить аппетит перед обедом. Ни на минуту не упуская ее из виду, я пересек рынок и проследовал за ней до фонтанчика, освежавшего раскалившийся от солнца воздух звенящими водяными струями. Девочка присела на край фонтана, положила синюю сумку себе на колени, и, неожиданно обернувшись в мою сторону, пустила мне в глаза солнечного зайчика, отскочившего от медной поверхности браслета на ее запястье.
– Зачем ты всюду за мной таскаешься? – спросила она строго на чистом русском языке, без улыбки глядя на мою нелепую, заледеневшую от ужаса фигуру.
–
При виде моего отчаянного положения незнакомка не удержалась, и смех задрожал на ее губах, рисуя на щеках две симпатичные ямочки.
– Меня зовут Юонг, Ким Юонг. – Она смело протянула мне свою тонкую ручку ладонью вверх. – Я знаю, ты ходишь на уроки рисования к моему дедушке.
Так начались наши тайные встречи. После занятий, делая вид, что собираюсь уходить, я тихо прокрадывался в комнату Юонг или же вечерами, сбежав из дома, с замиранием сердца ждал ее у калитки сада, и мы шли гулять под звездами на опустевшую набережную. Нигде и никогда больше я не видел таких звезд. Они казались огромными, и благодаря малой освещенности улицы можно было в мельчайших подробностях разглядеть всю звездную карту и серебристую дорожку млечного пути. В одну из таких прогулок Юонг рассказала, что в Пхеньяне она живет немногим дольше меня, а до этого они с отцом жили на северо-востоке Китая в Харбине. Отсюда и ее виртуозное владение русским языком, ведь после Октябрьской революции Харбин стал прибежищем для многих семей белогвардейцев, и к моменту появления Юонг на свет был практически русским городом.
– А твоя мама? – осторожно спросил я, терзаемый нехорошим предчувствием.
– Мама… Мамы нет. Я… Я убила ее.
Девочка подняла глаза к небу и с силой закусила губу, чтобы не заплакать. Оказалось, двумя годами ранее Юонг заболела туберкулезом легких. Ее мать, не смыкавшая глаз над постелью больной, тогда чудом выходила ее, но сама заразилась и умерла. Потому-то, после того как в августе сорок пятого Харбин заняла наша Дальневосточная армия, отец Юонг, наслышанный о частых рецидивах туберкулеза, получил разрешение отправить дочь в Корею к деду – в более подходящий климат, а главное, подальше от тяжелых воспоминаний.
– Мы, корейцы, верим, что душа умершего покидает этот мир только после смены четырех поколений, – продолжала рассказ Юонг, – а потому я знаю, что моя мама по-прежнему рядом со мной.
Она задумчиво, как-то по-особенному заглянула в мое посуровевшее от бремени ее слов лицо и, выдержав паузу, добавила:
– И если я умру первой, я тоже всегда буду рядом с тобой.
– Замолчи!
Меня вдруг обуяла злость. Отпрянув от своей спутницы, я вынул из кармана перочинный ножик, который по привычке всюду носил с собой, и с силой запустил его в раскидистое дерево гинго белобы, росшее посреди аккуратной зеленой полянки.
– Я тебя разозлила?
Она осторожно тронула меня за плечо, но я с раздражением скинул ее руку.
– Нет. Просто пора домой.
Я выдернул нож из древесной раны и ускорил шаг. Я чувствовал, что Юонг слегка оробела, но старалась идти со мною в ногу.
– Не сердись! Дай ножик. Ну дай.
Пожав плечами, я остановился и протянул ей свое холодное оружие. Потрогав острие и убедившись, что оно заточено, Юонг ловкими пальцами начала расплетать свою роскошную косу и, отделив одну прядь, чиркнула по ней лезвием. Затем она вложила отрезанный локон мне в руку.
– Держи. На память.
– Вот еще глупости!
Я сварливо сморщился, но незаметно сунул шелковистую черную прядь в карман вместе с ножиком. Около ее дома мы скомканно попрощались. В ту ночь мне снились плохие сны.
Мои родители лишь вздыхали и разводили руками – в то лето я стал совсем неуправляемым. Целыми днями я где-то пропадал, не заходил домой даже пообедать, а вместо этого уплетал в гостях у Юонг изумительную квашеную капусту кимчхи с острым привкусом моллюсков. Если же голод заставал нас в круговерти городских улочек, мы перекусывали сладким бататом4, который кореянки готовили на жаровнях в широких плоских корзинах, стоявших на полотняных валиках прямо у них на голове. Юонг выбирала бататы поподжаристей, почти обугленные. Я смеялся, глядя на ее перепачканные в золе губы, и она весело заливалась в ответ, сверкая жемчужными зубками и черным миндалем раскосых глаз. И все же нам пришлось расстаться – ненадолго, всего на неделю родители увезли меня из города.