Солнце всегда взойдет

Красное солнце выдохнуло последние лучи и спряталось за лесом. По земле крался сумрак. Белые облака застыли над потемневшими сопками, будто выбрали себе место для ночлега. Густо-синие пятна легли на ангарскую воду и, мне казалось, замедлили течение. Сосны, представилось, насупились, а березы как бы сжались. Все ждало ночи. Я, раскинувшись на фуфайке, прислушивался к звукам: "Кр-й-ак… Цвирьк… З-з-з-з-з-з… Ку-ку… Ка-ар-р!.. Пьи-пьи…"

Под "пьи" мне представляется, что какую-то птицу ведьма посадила в клетку и мучает жаждой. Я воображаю, как пробираюсь сквозь колючие дебри и несу в кружке воду. На меня, спрыгнув с лохматой ели, на суку которой висела клетка с маленькой птицей, набросилась похожая на корягу ведьма с чудовищными зелеными глазами. Вдруг в моих руках появился меч. Я сразил ведьму, но обе ее половины превратились в двух ведьм. Я разрубаю и их. Однако на меня уже наскакивает четыре ведьмы. Я размахиваю, размахиваю мечом, но нечистой силы становится все больше и больше. Ведьмы лязгают зубами. Я устал. Скоро упаду. Упал. Ведьмы надвигаются на меня. Неожиданно возле моей головы вырос большой одуванчик.

– Сорви меня, – сказал он, – и сдуй на ведьм.

Я сорвал, дунул и – округа стала голубой и пушистой. Ведьмы упали и превратились в скелеты, которые сразу покрылись пышными цветами. Я снял с ели клетку и открыл ее. Птица вылетела и – превратилась в маленькую, одетую в кружевное платье девочку.

– Спасибо, Сережа! Я – фея. Ведьма похитила меня у моих родителей, превратила в птицу и посадила в волшебную клетку за то, что я всем делала добро. Я маленькая, и мое волшебство слабее ведьминого. Я не могла с ней сама справиться, но своим волшебством помогла тебе. В благодарность – дарю флейту! Когда что-нибудь захочешь, подуй в нее, и я прибуду и исполню твое желание. А теперь – прощай!

Лес со скрежетом расступился, и к моей фее подплыло облако. Она помахала мне рукой и растаяла в голубом сиянии.

Подмигивали мне, как своему знакомому или просто по доброте, звезды. Я испытывал смутную тревогу и робость перед величием черного, сверкающего неба. Возле моих ног потрескивал костер. Изжелта-оранжевые бороды пламени танцевали по изломам коряги. Дым иногда кидался в мою сторону, и я шептал:

– Дым, я масла не ем, дым, я масла не ем… – И отмахивался. Но он все равно приставал, как бы желая досадить мне или не веря, что я масла не ем. На раскаленных красных углях я пек картошку.

Папка, начитавшись и поставив закидушки и удочки, спал, с храпом и присвистом. Засыпал он, помню, моментально: стоило ему прилечь – и он уже пускал мелодичные звуки. А мне вот не везет и не везло со сном.

Возле берега шумно и дразняще всплескивала рыба, – мое сердце вздрагивало, и хотелось пойти к удочкам и закидушкам, но боязно было уходить в темноту от костра и папки. С реки тянуло прохладой. Где-то тревожно заржала лошадь. Ей ответила только ворона, хрипло и сонно, – видимо, выразила неудовольствие, что ее посмели разбудить. Я пугливо кутался в ватную фуфайку и подглядывал через щелку, которую потихоньку расширял. В воздухе плавал теплый, но бодрящий запах луговых цветов, слегка горчил он смолистой корой и полынью. Но когда ветер менял направление, всецело господствовал в мире один, пахучий, наполненный тайнами вязких, дремучих глубин запах – запах камышовых, цветущих озер.

На той стороне реки, на самом дне ночи, трепетал костер. Я вообразил, что там разбойники делят награбленное. Рядом хрустнуло – я весь сжался в комок. Мне почудился вороватый шорох. В волосах шевельнулся страх. Рядом вонзилось в ночь громкое карканье. Я, наверное, позеленел. Дрожащей рукой слепо поискал отца, наткнулся на его шевелящиеся губы и сыроватую щеточку усов. Он что-то проурчал и повернулся на другой бок.

– Папка, – чуть дыша и пригибаясь, шепнул я.

– Мэ-э? – не совсем проснулся он.

– М-мне с-страшно.

– Ложись возле меня и спи-и… а-а-а! – широко и с хрустом зевнул он.

Папка снова стал храпеть. Я крепко прижался к его твердой спине и старался думать о хорошем.

Проснулся от озноба в моем скрюченном теле. Лежал один возле потухшего костра. Папка рыбачил. Пахло золой, сыроватой землей, душистым укропом. Кажется, будто все было пропитано свежестью. Над Ангарой угадывалась легкая плывущая дымка. На середине реки, на затопленном острове, стояли склонившиеся березы, и мне стало жалко их. Но я не в силах был долго оставаться с грустным чувством. Где-то на озерах вскрякнули утки, и я пошел на их голоса. Узкую скользкую тропу прятали разлапистыми листами усыпанные росой папоротники и тонкие, но упругие ветки густо заселившего лес багульника. Косматая трава хватала мои мокрые сапоги, как бы не пускала меня и охраняла какую-то тайну, которая находилась впереди.