Солнце завтрашнего дня

– Я могу посмотреть ваш спектакль? «Сон Татьяны и Онегина»?

Громопуло позвонил.

На пороге выросла Эльвира.

– Эльвира Максимовна, будьте добры, проводите человека на спектакль. Посадите на хорошее место.

Уже в дверях Павел обернулся и спросил:

– А Ника Загородская сегодня будет играть?

– Да!

Это «да» было железно припечатано, как клеймо на лоб…

* * *

Дома Паша принялся на белом листе бумаги рисовать линии и кружочки.

Есть два трупа. Даны, так сказать, в наличии. Александр Диянов и Кирилл Морозов. Связывает их театр «На грани». Один из убитых собирался туда прийти, другой – уже играл небольшую роль.

Диянов и Морозов были знакомы друг с другом, но не близко. Друзьями они не были, скорее просто знакомыми. Диянов просил у Морозова протекции по поводу перехода в театр. Еще с ними обоими была знакома Ника Загородская. Она была любовницей Диянова, Морозов же являлся ее двоюродным братом. Оба убиты зверским способом. Отрублены руки, и в них вложена роза. Зачем? Что за знак? Кто и что хотел сказать этим? Вера Павловна что-то говорила о молчании. Роза – знак молчания в оккультных практиках.

Мысли Павла возвращаются к театру. Странный спектакль… Яркие кричащие декорации, Татьяна, которая словно попала в компанию непонятных людей, напоминающих не то вампиров, не то зомби из фильмов-ужастиков… Наверное, он чего-то не понял… Но вот чего? Вдруг вспомнилась запись в блокноте Морозова: Татьяна, которую убил медведь… В спектакле медведь никого не убивает, он преследует Татьяну… Вспомнились еще 80 ОТМ. Может быть, это зашифрованные инициалы какого-то человека, которому исполнилось восемьдесят лет? Ничего путного и дельного на ум не шло, Павел с досады скомкал листок бумаги и запульнул его в угол комнаты.

* * *

На другой день он собирался поговорить с Ольгой Горяевой. Ее телефон не отвечал.

Он набрал городской номер Горяевых. К телефону подошел муж, сказал, что она будет завтра вечером. Уехала на дачу.

Прага. 1925 год

Он придвинул к себе чистый лист и начал писать, с ожесточением надавливая пером на бумагу.

«Люся! Мне страшно подумать, что я тебя никогда не увижу. Все-таки тоска по России порой невыносима, и я думаю, что лучше было бы погибнуть где-нибудь в окопах, чем вот так жить без всякой надежды вернуться в страну и увидеть вас с Машенькой. Это ужасно, Люся. Я возвращаюсь к тем страшным годам, которые предшествовали краху нашей страны. Теперь я понимаю, сколько там таилось мерзкого и страшного. Все мы словно шли на убой вместо того, чтобы сплотиться вокруг царя и Отечества, Люся! Мы все участвовали в этом мерзком карнавале, все! Понимаешь? На всех нас коллективная вина, и нам никуда от этого не деться, Люся!

Кстати, о карнавалах. Здесь много времени для размышлений. Никуда теперь торопиться не надо, и поэтому мои мысли все время возвращаются в прошлое, Люся! Тут есть один эмигрант Сирин, который тоже пишет об ушедшей жизни. Его мысли созвучны с моими. Подумать только, как теперь далека от нас та наша жизнь. Не вернуться, не потрогать, не ощутить… Люся! И в этом вся трагедия! Весь ужас моего сегодняшнего и будущего существования, которое отныне представляется одним кошмарным сном. Люся! Когда мы снова увидимся? И вот… о карнавалах… Вспомнил я о бале в Зимнем дворце в 1903 году, который был дан в честь двухсотдевяностолетия династии Романовых. Я не был там, был слишком мал, но мой папа рассказывал о нем… Тот бал был словно иллюстрация к нашему дальнейшему крушению. Он проходил в Зимнем дворце в феврале. Два дня. Февраль, как мы теперь понимаем, месяц зловещий. Месяц, когда рухнула империя и воцарилось Временное правительство, которое привело к еще большей трагедии. Только подумать, что спустя четырнадцать лет февраль станет символом позора, когда Россия отречется от царя и вступит в мерзкую пору хаоса и разрухи… Не знаю, кому в голову пришла эта мысль о костюмированном бале, но в этом было нечто странное. Русская знать вырядилась в костюмы допетровской эпохи… Ряженые как будто бы демонстрировали, что они уже не живые люди, а всего лишь марионетки. Царь в кафтане подражал Алексею Михайловичу, отцу Петра Великого, в зале мелькали сарафаны и кокошники, присутствовавшие офицеры вырядились в костюмы стрельцов и сокольничих. Мерзость, мерзость и еще раз мерзость! Вот оно, вырождение придворной камарильи. Вот поэтому большевики так легко и взяли власть в семнадцатом году.

Я был на балу, который давала одна экзотическая дама – Мария Эдуардовна Клейнмихель. Не помню, говорил ли я тебе об этом… Бал был обставлен как вечеринка а-ля «Тысяча и одна ночь». И опять – шик и роскошь. Одна записная кокотка старалась перещеголять другую: чалмы, шаровары… Не хватало только опахал и ручных обезьянок…

Но самое странное было то, что на этом балу состоялось убийство. Ах, Люся! Это было так ужасно… Об этом нигде не писали и постарались все это замять. Я знал об этом только потому, что был совсем рядом… И воспоминание об этом будет меня мучить до конца дней… Люся!