Солнцедар

— Мама работает. Я помогаю. Каждое лето тут.

— Десятый класс?

— Спасибо. Краснодарский универ.

— Опять мои извинения. И чем маме помогаешь?

— Из мятого-грязного делаем вам гладкое-чистое.

— У вас здорово получается.

— У вас тоже, — хохотнула.

— И снова — прошу прощения.

Девушка рассмеялась.

Шли, и краем глаза он видел, как налитые груди толкались в лифе купальника. Рядом с Никитиным животом летала шаровая молния. Достигли верхней террасы. Девушка вдруг направилась к лавочке, укрывшейся в тени беседки, поросшей отцветающим олеандром. Присела, бросила на покрывало из ржавых лепестков резиновые шлёпки. Примостив правую ножку на колено, принялась что-то сосредоточенно рассматривать в излучине стопы. Тут только он понял — всё это время шла босиком.

— Без шлёпок, по этой сковороде?

— Я привычная. Если б еще не ракушечник. Кажется, полоснулась у волнореза.

— Сильно?

— Терпимо.

Сорвала олеандровый цветок, послюнявила, приложила к лиловому порезу.

— А он не ядовитый? — осторожно спросил Никита.

— Как и всякое лекарство.

Демонстративно взяла бутончик в губы. Подержала во рту, выплюнула на землю. Глянула на Растёбина, бегло проговорив:

— Не ядовитый. Только листья.

— Помочь?

Мотнула головой.

— Кстати, я — Никита.

— Никогда, Никита не спите на пляже. Особенно в солнцепек. Я Даша.

— Обещаю, Даша.

— В 22-м тем летом тоже моряки жили. Здесь все квасят, но чтоб так… Не, эти хоть на пляж вылезают, а те чудики так и уехали сине-зелёными. Мо-ря-ки… — растянула дразняще.

— За тех не знаю, сейчас — подводники, — уточнил Никита компетентно.

— Ну, в смысле, да. Те тоже были — радики.

— Кто?

— Радики. Один как-то прямо в коридоре заснул— поддал, видимо, крепко, в коридоре — с ног, и ну зубами скрипеть. Народ аж повылезал, перепугались — давай врача. Тут уборщица, баба Катя наша, юмористка: обычное дело, говорит, это у них радиация щелкает — радики.

— Смешно.

— Малость того, после лодок-то. Как дорвались. Не, те, сине-зелёные, иногда таскали нам пионы с Хосты, охапками. Так-то хорошие. И лысые через одного. Этот ваш, здоровый который, — вроде молодой, а уже плешка. На лодках правда облучение?

— Я не подводник, даже не моряк.

— А кто же?

— Переводчик.

— Всегда было интересно, что там в этих песенках. Шпрехаешь или английский?

— Английский, французский, немецкий.

— Не слабо. Хотя французский, если честно, мне не очень. Слащавый чересчур.

Никита усмехнулся — с ней трудно было не согласиться.

— Идти надо, — влезла в шлёпки, встала, потянулась беззастенчиво, будто они знакомы давным-давно или того лучше — брат с сестрой: смысл стесняться или производить впечатление. Гибкая, дикая, смуглая, белобрысая с узким лицом, обжигающим взглядом.

— Ну всё, полетела, пока, — бросила отчуждённой скороговоркой, словно скомкала нечаянно-небрежно их знакомство. Выпорхнула из шатра под солнечный душ, скользнула вдоль стены беседки олеандровым призраком.

Раскатал губу, подумал Никита, гиблое дело рыпаться, когда такая красота. Могла бы обойтись и без благотворительного флирта, понятно ж — птичка особая.

Сел на лавку. Здесь, в тени, она, казалось, ещё хранила утреннюю прохладу и Дашин морской запах. Сорвал цветок, тоже послюнявил, сунул под рубаху слева. Увы, помогает только при мелких резаных ранах. В беседку заглянула кошка с перегретым от зноя, одуревшим видом. Растеклась перед ним истаявшей меховой лужицей. С вялой укоризной глянула: кто ж придумал такую жару, не ты ли? Вот превращусь тут в дурнопахнущий коврик, облепленный мухами, будет на твоей совести.

Никита вытряхнул песок из туфель, обулся, встал и побрел в номер.

В коридорах царило предобеденное оживление. Сбросив шорты и треники, служивые стекались в столовую, колыхая воздух подобающей длины свободными брюками. Дверь 22-го угадывалась издалека. Следуя мимо, соседи с брезгливой деликатностью жались к противоположной стеночке, подальше от изумрудно горевших именных склянок: «К-н Позгалёв. Утренняя моча. 1-я порция», «М-н Мурзянов. Утренняя моча. 1-я порция». Обычно сестрички помещали банки на тумбу в прихожей. Если доступа в номер не было, как сегодня, тара мстительно выставлялась под дверь, на всеобщее обозрение.

Доят без выходных, говорил Ян. Анализы, сдаётся мне, одно название. Соображают же, с нас можно гнать первоклассную брагу!

Частенько, оформив склянки, друзья выставляли их там же, где находили — на шири ковровой дорожки. И Лебедеву это жутко не нравилось.

Сейчас стекло сверкало порожнее, — значит, ещё не вылезали, рассудил Никита.

У дверей он замер, прислушался.

— Какая же она у тебя сладкая…

— Хи-хи-хи.

Постучал.

— Ян, ты скоро?

— Вот же ты быстрый олень, мы половины дел не переделали, — проворчал каптри, и следом — приглушенный девичий смех. — Слушай, штабной, будь человеком, сходи на обед, а? Возьми Мурза, окунитесь. В конце-то концов, у меня может быть личная жизнь в этом пионерлагере?!

Из-за двери вновь послышался высеченный капитанской ворчливой хрипотцой игристый женский смех.