Солнцеравная

Голова кружилась от банного жара; в пару не было ничего видно. Казалось, я не могу дышать. Убрав ноги из воды, я позвал банщика, чтоб он принес мою одежду, и вручил ему щедрые чаевые.

— Джавахир, ты здоров? — спросил Баламани.

— Мне надо на воздух.

Выйдя из хаммама, я вдруг ощутил сильнейшее желание посетить могилу отца. Несколько лет я там не был, и то, что я узнал, заставило меня искать общения с его душой.

Пройдя через Али-Капу, я свернул к Выгулу, туда, где стоял наш прежний дом, и сразу вспомнил день, когда принесли тело моего отца, закатанное в окровавленный покров. Я не знал, кто там теперь живет, и не хотел знать. Миновав Пятничную мечеть, я вышел на кладбище у южных окраин города, где лежал мой отец. У ворот я купил розовой воды и пошел искать могилу. Кладбище разрослось со времени моего последнего прихода сюда, и я долго разыскивал обломок гранита, отмечавший место его погребения.

Я подозвал кладбищенского сторожа, чтоб смести грязь и обмыть камень ведром воды. Пока он делал свою работу, я слушал крики птиц надо мной. Посмотрев в небеса, я увидел стаю диких гусей, первыми улетавших от зимы в теплые края.

Старик в драном халате подошел ко мне.

— Читать Коран? — прохрипел он.

— Нет, спасибо, отец, я сам, — отказался я, но все равно дал ему монету.

— Благослови Бог тебя и детей твоих.

— Спасибо, только у меня их нет. — Я расслышал горечь в собственном голосе.

— Положись на Бога, добрый человек. Будут.

Он говорил так уверенно, что я едва не поверил ему.

Когда они с обмывателем могил ушли, я прикрыл глаза и прочитал поминальную молитву, забываясь в музыке и созвучности слов. Они перекатывались у меня во рту, уплывая в ледяной воздух, смягчая мое сердце и все, что меня окружало.

Присев на корточки, я осмотрел могилу отца. Когда его убили, он был всего десятью годами старше, чем я сейчас. Одно дело — быть поверженным Господом через болезнь или случай — нас всех ждет это поздно или рано, — и совсем другое — пасть от руки человека.

Розовой водой я побрызгал на могильный камень. «Да вознесется твоя душа в рай, да обретешь ты награду, которую заслужил…» — прошептал я.

Над головой снова проплыла, крича, стая диких гусей. Я смотрел на их гладкие белые тела и чувствовал, как меня наполняет легкость, словно душа моего отца наконец обрела свободу. В безбрежности небес мне чудились его теплые карие глаза, улыбавшиеся мне.

Я услышал призыв к молитве из ближайшей мечети и был тронут этим общением с Богом. Снова подозвал обмывателя и попросил воды, молитвенный коврик и глиняную табличку. Разостлав коврик подле отцовской могилы, я омыл руки, лицо и ступни. Склоняясь для молитвы, я ощущал, что мое сердце переполнено и я не могу высказать всего. Я поблагодарил Бога за защиту и помолился, чтоб суд над моей душой не был суровым. Я просил Его милостиво отнестись ко мне, ибо я странное существо, из тех, которых Он не создавал и, может быть, даже не собирается поддерживать. Чувствуя ласку плитки высушенной земли, прижатой ко лбу, я помолился о нежности и милосердии, которые Он являет всем своим созданиям, даже самым скромным.

На базаре всегда есть странные существа, вроде того одноглазого козла, которых обижают и дразнят, но я всегда старался погладить их минуту-другую, потому что и в их появлении на свет — рука Бога. Воины возвращаются с поля битвы с утраченными конечностями и вытекшими глазами. Старики теряют силу, кипевшую в молодых, становясь скрюченными, как ветки, и стелющимися, как деревья. Сердце моей матушки было разбито, а печаль отняла у нее жизнь. Бог сотворил человека совершенным, но земное время поедает его часть за частью, пока наконец не остается ничего и он не обращается в бесплотный дух. Однако есть слава в утрате, сила в ее значении. Я вспомнил слепца, читавшего стихи во дворце; как он выкрикивал строки «Шахнаме», словно они были впечатаны в его сердце и словно утрата глаз помогла ему глубже заглянуть в самую душу слов. Он читал правдиво — правдивее, чем смог бы зрячий, — и надрывал сердца тех, кто слышал его зов.

Строки стихов запылали во мне.

Хвала увечному! Ползущему хвала!
Тому, в кого ударила стрела!
Хромой, чья мысль быстрее, чем джейран,
Слепой, что правдой ярче света обуян,
Глухой, что гласу Бога вечно внемлет,
Не слыша грома, что колеблет землю.
Хвала торгующей бесценным телом — той,
Что покупает жизнь такой ценой.
Хвала сожженным и клыками рваным,
Хвала таящим жалящие раны!
Лишь зеркало души, свободное от тела,
Раздвинет человечности пределы.