Солнцеравная

— Что бы ты сказал об этом? — спросила она тоном терпким, как зеленый миндаль.

— Несомненно, ваши придворные сказали бы, что это очень дурно — уничтожить дорогую и прекрасную чашу, но так как деяние было совершено особой царского рода, то все прекрасно.

— Именно так они и сказали бы, — ответила она, скучающе пнув один из осколков.

— Не думаю, что вы считаете это правдой.

Она с интересом оглянулась.

— Потому что это глупость.

Пери рассмеялась и хлопнула в ладоши, подзывая одну из придворных дам:

— Принеси мою чашу.

Дама вернулась с чашей похожего рисунка и поставила ее в нишу, пока служанка заметала осколки битой керамики. Я наклонился и осмотрел осколок у моих ступней. Голова павлина выглядела нечетко, линии отличались от ясных штрихов на внесенной чаше, и я понял, что она расколола копию.

Пери внимательно наблюдала за мной. Я улыбнулся.

— Я тебя удивила?

— Да.

— Ты ничем этого не показал.

Я вздохнул.

Усевшись, Пери подобрала под себя ноги, показав из-под края синего платья алые шальвары. Я постарался не дать воображению странствовать по местам, сокрытым ими.

— Ты больше любишь начинать или заканчивать? — спросила она. — Назови только одно.

— Заканчивать.

— Приведи пример.

Я немного подумал.

— Ваш брат Махмуд не интересовался книгами, когда был ребенком, но моей обязанностью было убедиться, что он научился писать красивым почерком, понимать прочитанное и декламировать стихи по торжественным поводам. Ныне он делает все три эти вещи, и я горд сказать, что он делает их так хорошо, словно это его любимые занятия.

Пери улыбнулась:

— Зная, как Махмуд предпочитает игры на воздухе, — это подлинное достижение. Понятно, отчего мой отец рекомендовал тебя.

— Великая честь — служить опоре вселенной, — отвечал я.

Но я скучал по Махмуду. После того как восемь лет занимался только им, я чувствовал себя в ответе за него, словно за младшего брата, хотя сказать о таких чувствах к царскому отпрыску не смел.

— Расскажи мне, как ты стал евнухом.

Я, наверное, отшатнулся, потому что она поспешно добавила:

— Надеюсь, ты не счел это оскорблением.

Прокашливаясь, я пытался решить, с чего начать. Вспоминать было — словно разбирать сундук с одеждой, которую носил умерший.

— Вы, должно быть, слыхали, что моего отца обвинили в измене и казнили. Не знаю, кто оболгал его. После этого несчастья матушка отвезла мою трехлетнюю сестру к родным в маленький городок на берегу Персидского залива. Несмотря на случившееся с отцом, я все равно хотел служить шаху. Я просил всех, кого знал, о помощи, но был отвергнут. Тогда я решил, что единственный способ доказать свою верность — стать евнухом и предложить себя двору.

— Сколько тебе было?

— Семнадцать.

— Очень поздно для оскопления.

— Правда.

— Ты помнишь, как это делалось?

— Можно ли такое не помнить?

— Расскажи мне об этом.

Я недоверчиво уставился на нее:

— Вы хотите знать подробности?

— Да.

— Боюсь, что мерзостность истории оскорбит ваш слух.

— Не думаю.

Я не стал щадить ее; мне к тому же хотелось немедля понять, из чего она сделана.

— Я отыскал двух евнухов, Нарта и Чинаса, в помощь себе, а они отвели меня к лекарю, работавшему возле базара. Он велел мне лечь на скамью и связал мои запястья под нею, чтоб я не мог двинуться. Евнухи сели верхом на мои бедра, чтоб удерживать ноги. Врач дал мне съесть опиума и засыпал мои мужские части порошком, который, сказал он, умерит боль. Затем он сам уселся мне на бедра и взял кривую бритву жуткого вида, не короче моего предплечья. Он сказал, что, прежде чем совершить такую рискованную операцию, должен заручиться моим согласием переддвумя свидетелями. Но зрелище бритвы, сверкнувшей в воздухе, испугало меня, а путы на ногах и руках вдруг заставили ощутить себя зверем в ловушке. Я начал извиваться на скамье и вопить, что не согласен. Хирург удивился, но убрал свою бритву и велел евнухам отпустить меня.

Глаза Пери были величиной с мячи для чоугана[1].

— И что было потом?

— Я снова обдумал свое намерение. Другого способа прокормиться, кроме как при дворе, я не видел. Мне надо было зарабатывать достаточно денег, чтоб заботиться о матери и сестре, и я хотел вернуть былую славу нашему имени.

Тогда я не сказал ей, как глубоко в моем сердце пылало желание сорвать маску с убийцы моего отца. Когда я смотрел на нож хирурга, то вообразил себя одетым в роскошные шелковые одежды, достигшим высокого положения во дворце. Такое продвижение помогло бы мне выявить убийцу отца и заставить его признаться в преступлении. «Отныне твои дети познают печаль, которая выпала мне», — сказал бы я ему. А потом он понес бы кару.

Пери опустила глаза и поправила кушак: уловка, заставившая меня задуматься, не знает ли она чего-то об убийце.

— И что было потом?

— В конце концов я попросил их продолжать, но добавил, что мне надо завязать глаза, чтобы я не видел бритвы, и что не надо связывать мне руки.

— Было больно?

Я улыбнулся, благодаря Небо за то, что теперь это было только воспоминанием.