Солнышко в березах

У забора на меня напала дрожь. Зубы дрожали, я стискивал их — тогда дрожали спина и руки. Я глядел на окна хибарки, на ворота, по-прежнему открытые, и все пытался унять эту подлую дрожь, кусал губы, стискивал кулаки, сжимался и ежился. С полчаса, наверное, так прошло, пока немного успокоился, вдруг решительно взялся за верх забора. Я хотел по забору влезть на голубятню и в случае чего спрыгнуть тут, хоть было высоко. Сунул ломик за ремень, нож бросил в лебеду. Ну его! Еще напорешься. Подтянулся. Забор ужасно затрещал, доска обломилась, я свалился, вскочил, кинулся бежать. Остановился. Ждал как на пружинах. «Будь ты проклят», — ругал забор, даже грозил ему кулаком, точно он был в самом деле виноват. Потом, постояв еще с полчаса, убедясь, что никто «там» не проснулся, я подошел к воротам и очень робко сунул голову во двор. Боялся — нет ли собак, но собака, конечно, подняла бы неистовый лай в ответ на мои неловкие действия — значит, ее нет. Как видно, Чащихины не боялись быть ограбленными. Три раза я совался в эти ворота и всякий раз ворочался, сердце билось, трепыхалось, как подстреленная птица, и наконец, собрав в себе все в какой-то ледяной ком, я отчаянно шмыгнул туда, пролетел под забором, оказался возле голубятни. Опасаясь, что этот ком растает, разожмется, я так же решительно полез по короткой приставной лестнице. Взобравшись — выдернул лом. Про связку ключей, оттягивающую карман, забыл. Теперь надо ломать замок. Ломать. Но ведь все загремит, заскрежещет и заскрипит так, что вылетят хозяева и что тогда они со мной сделают? Куда я денусь? Мне даже не спрыгнуть с голубятни на улицу — высоко, когда глядишь сверху. Но что это? Замок открыт! Просто продет в скобку, и только. Может, он совсем не запирается… «Неужели не заперто?» — подумал я и, выдернув замок из пробоя, потянул дверцу. Она заскрипела, открылась, обдав меня теперь уже каким-то редким колючим ознобом. Пахнуло голубиным пометом, в темноте завозились, заворковали птицы, послышался звук их крыльев. Клетки — вот. Стоят у порога. Птички испуганно бьются, колотятся в них. Вспомнил, что не взял спичек. В голубятне темно, ничего не видно. На ощупь шарил по полкам: вот тайник — где второй? Нет. Вот западенка… Эта со снегирем, кажется… А где щегол? Щегол! Мой щегол, из-за которого, может, я и полез сюда. Сейчас показалось, что мне никто больше не нужен — только бы вызволить щегла, только бы он нашелся… Шарил и у порога, и по стенам, голуби перепуганно били меня крыльями по лицу, капали на руки горячим пометом, а я все не мог найти щегла. Да вот же он — головой сбил с гвоздя еще одну западенку у входа. Она упала, и я различил в ней трепыхающегося щегла. Совал тайник в расстегнувшуюся рубаху, западенки под руки, клетку, и все мнилось, сейчас, сейчас распахнется там дверь и кто-то заорет, кинется сюда…

Едва не упал с голубятни, слезая с клетками. Очень долго бежал к воротам. Необыкновенно долго. Я застрял в них вместе с клетками, протиснулся, одна клетка хрустнула, вылез, наверное, был близок к обмороку, всего трясло, лицо холодело непонятным ознобом, а спину стегало, точно по ней шили на швейной машине… Задыхаясь, я добежал до угла, тут остановился, перевел дух, почувствовал, что весь мокрый: и лицо, и рубашка, и руки. Мокрый, как мышь, побывавшая в мышеловке. Вспомнил, что забыл там, у забора, кухонный нож, и, оставив клетки, на заплетающихся ногах побежал туда, нашарил его в лебеде, вернулся и уж тогда в полном изнеможении (как писали когда-то) побрел домой, с клетками в руках, с тайником, торчащим из-за пазухи, и с ломиком, который сунул туда непонятно когда, теперь понял, что он холодит тело, как тяжелая змея… Оказывается, это очень трудно — воровать.

И только дня через два, вдруг испытав прилив необыкновенной храбрости и желания блеснуть своей удалью, ни с того ни с сего рассказал обо всем матери. Она слушала меня с побелевшим лицом, потом встала, заходила по комнате. Не понимая ее, я все еще улыбался.