Соло для валторны с арфой

– О, Самаренки! Родилась я там. В самом начале века. Там и замуж вышла и дочку родила. Она потом в город переехала, к мужу своему. Только жить начали – война. Муж, стало быть, на фронт, а сама-то она уже на сносях была. Сережка, отец Антона, слабенький на свет появился, думали, не выживет. Время-то голодное было. Наверное, поэтому и женился он поздно, и Антошка, получается, – ребенок поздний.

– Как вы хорошо всё помните, Клавдия Андреевна.

– Так ведь память человеческая так устроена. Что вчерась было, иль неделю назад – убей, не помню, а взять что из детства, из юности, в голове так отпечаталось, ничем не сотрешь. Вот помню, еще девчонками купаться бегали. Речка тогда наша, Самарка, полноводная была, не то, что сейчас обмелела совсем, на ручеек стала похожая. Зимой-то, конечно, тяжеловато жили, мать бывалочи щей кислых наварит на неделю, вот и хлебаем с утра до вечера. А летом – что, летом сразу в лес, по грибы, по ягоды. Ходим с корзинками, «Ау-ау»…

Бабушка говорила и говорила. Заваривала чай и говорила, наполняла чашки и говорила, ела торт и говорила. Рассказывала о своём непростом детстве, о строгом отце, о маме, – усталой, измученной домашней работой, женщине. Потом сразу перескакивала к рассказу о знакомстве со своим мужем, о свадьбе, о рождении дочери, о нелегкой жизни во времена коллективизации, сообщала столько ненужных подробностей, что Влад уже и не надеялся задать ей тот самый главный вопрос, из-за которого он, собственно, сюда и пришел. И только на пятой чашке, когда старушка неожиданно поперхнулась, ему удалось вставить:

– Скажите, Клавдия Андреевна, а вы что-нибудь слышали об Анастасии Самарской.

– Это какой же Анастасии, у нас многих Настями называли.

– Отец ее – Мирон. Он, вроде бы, каким-то фабрикантом был…

– Ах вот ты о ком…

– Там еще в Самаренках их дом стоит заброшенный. Окна закрыты, ставни заколочены.

– Есть такой дом, знаю.

– Знаете? – оживился Влад.

– Знаю, как не знать. История непростая. У нас ее из уст в уста передают. Спроси любую бабку в Самаренках, тебе и расскажут.

«Как бы не так», – усмехнулся Влад про себя и сразу спросил:

– А вы мне ее расскажете?

– Что ж не рассказать, коль ты интерес имеешь.

Бабушка отхлебнула из чашки, откашлялась и закатила глаза к потолку.

– Давне-е-енько это было, скажу я тебе, – произнесла она нараспев. – Слух, помню, прошел – царя, как будто скинули, и всех богатых, кто на простом люде наживался, скоро поганой метлой погонят. Ох, как же мы глупые радовались тогда. Прыгали с девчонками, кричали «ура» до хрипоты, думали, что жизнь другая начинается, что заживем мы все теперь не хуже господ. Бурлили в то время Самаренки, что ни двор – то споры-разговоры. Мужики выпьют, и давай друг друга за грудки хватать. Вот, думали, Мирон Пантелеевич приедет, он-то все споры и разрешит. Ждали-ждали, а вместо него комиссары красные прибыли. Все в кожаных тужурках с револьверами – жуть. Фабриканта нашего, как мы потом прознали, раскулачили, а сам-то он, Мирон, значится, Пантелеевич, вместе с супружницей своей за границу сбежал. Он-то сбежал, а дочь его единокровная Анастасия уезжать отказалась.

– Почему? – решил уточнить Влад.

– Приняла, стало быть, новый порядок. Она оказывается, в каких-то там кружках революционных состояла. Листовки всякие расклеивала. Думала, ей зачтется, а получилось-то наоборот. В Самаренки приехала, в дом свой постучала, а там уже люди другие обитают, штаб организовали. Ты кто есть такая – спрашивают и сами же отвечают, ты есть дочь буржуя недобитого, а значится, классовый враг, поэтому подлежишь высшей мере наказания. Так бы в распыл и пустили. Хорошо, что за нее какой-то комиссар заступился, девка-то она была красивая, сказал: «Со мной будет жить, я ручаюсь».

– Как же так, Клавдия Андреевна, сказал и всё, а любовь?

– Вот глупый, какая любовь? У нее же две дорожки только и было – или к комиссару в жены, или на тот свет. Эх, лучше бы она с отцом за границу сбежала, а так… Мыкалась-мыкалась, а тут и белые наступать стали. Помню, пушки загремели, все ближе, ближе. Красные сразу дёру-то и дали. А Анастасия вроде бы в подвале укрылась, потом уже к белым вышла, чуть ли не с хлебом–солью, а история всё та же получилась. Ты, говорят, у комиссаров прислуживала, значится, к нам тебе дорожка заказана, и опять один к ней жалость проявил. На красоту позарился. Она же не по своей воле, – сказал, – простить ее надо.

– Простили?

– Простили. Вот тут-то она в этого офицера и влюбилась. Они же все ухоженные, все с военной выправкой, с манерами, красавцы – одно слово. Как не влюбиться?

Бабушка ненадолго замолчала, вспоминая, видимо, свою молодость, потом тяжело вздохнула и продолжила:

– Только счастье ее недолго длилось. Красные ночью в дом нагрянули, и всех, кто там был, прямо спящими и порешили. Видать, предал кто.

– А Настя?!