Соломенная Сторожка (Две связки писем)

Предварительные занятия младшего ревизора еще не завершились, когда началась страда изготовления отчета Контрольной палаты за минувший год. Отчет надо было выслать в Петербург не позже марта, выслать государственному контролеру, дабы тот включил его во всероссийский, всеподданнейший.

Отчетная страда требовала напряженного внимания на предмет увязки концов с концами. Тут-то и открылись Лопатину неувязки, которые сильно колебали краеугольный камень: «критическая деятельность Контрольной палаты не должна быть стеснена никаким посторонним влиянием».

Ни зычный коллежский асессор, ни его подчиненные на печи не лежали. Были ревизии периодические и чрезвычайные, и «по доходам» и «по расходам», была забота не только о соблюдении бюджетного закона, но и о соблюдении целесообразном.

Во всей этой хлопотливой деятельности особенное удовольствие доставляло Лопатину истинное мужество начальника палаты, выносившего личную ненависть калифа, как Герман называл Синельникова. Вот тебе и гонитель взяточничества, вот тебе и поборник законности! Всех и вся можно и должно подвергать контролю. Всех, кроме… кроме него, генерал-губернатора. А коллежскому асессору Бутыркину нет-нет да и приходилось вторгаться в «синельниковскую сферу». И Длинный генерал показывал зубы. Герман негодовал: поскребите каждого из них – найдете деспота. Экий, понимаете ли, Суворов, сам, видишь, себе штаны штопает, ан нет, не трожь, не смей, я тебе задам, мерзавец… И точно, генерал-губернатор, автор грозных циркуляров, не терпел въедливого и деятельного контролера. Это и было «посторонним влиянием» – открытым и тяжелым, но вместе и таким, когда внушают: а мне с высоты виднее.

Были и совсем другие «влияния» – тихие, вкрадчивые, домашние. Ведь и ревизору не мешает барашек в бумажке. Но даже и при ангельском бескорыстии, вот как улыбчивый Кронид Васильевич, не живет ревизор в безвоздушном пространстве, а живет там, где все знакомы, все известны и решительно нет никакой возможности не испытывать влияний родственных, дружеских, начальственных. Ну, и что ж тут прикажете делать? Кронид Васильевич мягко улыбался: «Гони природу в дверь – она влетит в окно». – «Особенно в казенное, – добавлял Герман. – Казна не вдова, ее не оберешь».

Он и сам имел случаи оценить «посторонние влияния», эту обязательную взаимность иркутской чиновничьей корпорации.

Предписано было полиции чуть ли не на шее Лопатина сиднем сидеть. Ему же было предписано возвращаться домой не позднее семи вечера. И чтоб никаких «сборищ». И что же? А так и сошло на нет. Не Татьяна ль Флорентьевна порадели? Не она ль «повлияла» на старшего своего сына, исправника окружного полицейского управления?

На поздние возвращения г-на Лопатина к себе, на Троицкую, не долго взирали строго. Что ж до «сборищ»… Если они и случаются, то в доме почтеннейшей Татьяны Флорентьевны, а это уж, пардон, не сборища, а мирные чаепития при звуках фортепиано. Ну-с, а во флигеле на Почтамтской, у г-на Щапова, собеседования академического свойства – география, этнография и политическая экономия. Не надо пугаться, господа, хоть и по-ли-ти-ческая, однако цензурой дозволенная, о чем, глядите-ка, в «Московских ведомостях» черным по белому.

И верно, там, в Санкт-Петербурге, вот ведь какое заключение вывел цензурный комитет об этой толстой книге: «Можно утвердительно сказать, что ее немногие прочтут в России, а еще менее поймут ее». Трехтысячным тиражом отпечатали увесистый фолиант на Фонтанке, близ Обуховского моста. А на Фонтанке, 16, близ Цепного моста, коли спохватятся, то позже. Газеты между тем извещают о новинке: «Капитал. Критика политической экономии. Сочинение Карла Маркса. Перевод с немецкого. Том первый. Книга 1. Процесс производства капитала. С.-Петербург. Издание Н. П. Полякова. 1872».

Имя переводчика на книге не значилось. Оно значилось в штате Контрольной палаты. И в жандармской бумаге, где было указано: «Лицо круглое, чистое, волосы русые, зачесанные назад, борода небольшая, окладистая, рот и нос небольшие, походка скорая».

Типографического изделия он ждал нетерпеливо, то унывая (запретят!), то бодрясь (проскочит!), и вот свершилось, су-ществу-ет… Казалось бы, грянь, ликуя, во все колокола, как грянуло нынче, в светлое воскресенье. А он, выйдя из дому, поймал в себе какое-то глупое удовольствие оттого, что на дворе несолнечно, невзрачно, холодно. Он шел к Ангаре, не обращая внимания на праздничность улицы, на принаряженных людей, на пасхальные восклицания и поцелуи, шел, не стыдясь своей горечи и своей обиды, хотя ведь вот же сознавал, очень хорошо сознавал, как они позорно эгоистичны.