Соломенная Сторожка (Две связки писем)

Из Брайтона до Лондона поездом было миль пятьдесят – шестьдесят. Герман, однако, поехал морем, надеясь отведать шторма. А переход-то выдался как по озеру. Берега Темзы показались ему площе невских. А пристани – свалкой. И этот чудовищный грохот по булыжнику, какой контраст с асфальтовым шелестом Парижа.

Доктор Маркс прочел рекомендательное письмо Лафарга – и сразу: «Как там мой Шнаппи?» Голос был «дедушкин», с оттенком добродушной угрозы: посмейте-ка отрицать, что Шнаппи мой внук, самый лучший мальчуган в Старом и Новом Свете. Доктор Маркс? Первое впечатление при виде доктора Маркса? Этот человек может приходить в ярость, но унывать – никогда. Старик? Лет на пять моложе моего, подумал Герман, внезапно и остро пожалев своего отца, прозябающего в провинциальной казенной палате. Должно быть, из этой-то жалости и выскользнуло лукавое удовольствие, с каким отметил про себя, что доктор Маркс не ахти как силен во французском. А доктор Маркс, будто догадавшись об этом, легко перешел на английский, и туг уж наш насмешник капитулировал, читал-то по-английски свободно, но изъяснятся ужасно, да-с, капитулировал – и оба весело расхохотались.

Впрочем, надо было держаться начеку.

В Ницце, при свидании с Искандером, он чувствовал себя «уполномоченным», но лишь нигилистов, коих Александр Иванович не жаловал. Доктор же Маркс не жаловал Россию. Э, милостивые государи, не кидайтесь оправдывать доктора Маркса, ему нет нужды в ваших оправданиях, и Герман Лопатин не хуже вашего знает, какую Россию не жалует доктор Маркс: деспотическую. царистскую, жандармскую, нависшую над Европой как феодальная секира. Это-то Лопатин знает не хуже вашего, государи мои, и он отнюдь не безоглядно-слепой русофил, увольте, этого нет и в помине. Нет, возникало, и держало, и владело совсем другое, и не то чтобы уж такое сложное и темное, что и не выразить, а только не головное, – вот в чем вся штука.

Герман был убежден, что и доктор Маркс в душе своей хранит образ фатерланда и потому вправе костить Германию на все корки. Ну а коли не жива в душе выстраданность и мука – не замай. Обороняя Бакунина от Лафарга и понимая, что Лафарг прав, Герман оборонял бакунинскую выстраданность. И когда Маркс презрительно бросил: «Нечаев – обыкновенный прохвост», Герман покачал головой. Не потому, что видел в Нечаеве прохвоста необыкновенного, а потому, что видел муку и выстраданность, пусть и дьявольски извращенные.

А уж эту-то мерзость, нечаевское письмо к Любавину, и вовсе неохота было выносить из избы. Но Утин (конечно, Утин!) наябедничал Марксу, как ябедничает первый ученик, хватающий за фалды учителя.

До Женевы Герман не знал Утина. Узнав, не принял. Не оттого, разумеется, что чернявенький, суетливый Утин был сынком богатейшего покупщика и в юности живал, как князь, на Дворцовой набережной. Это-то ничего не значило. Только Нечаев волен пороть дичь – дескать, преданность народу в прямой зависимости от происхождения. Нет, Герману вовсе не претило то, что делал Утин, ярый противник Бакунина и рьяный поклонник Маркса, – претило, как делал: вприпрыжку, вприскочку, с пробрызгом слюны, с огромным самомнением, будто лишь он, Утин, и есть держатель основных акций истины, а все другие-прочие щенки. В глубине души Герман сознавал, что он не приемлет не смысл, а почерк, сознавал нецелесообразность своей неприязни к Утину, но переломить ее не умел.

Ну а свара из-за перевода «Капитала», о которой наябедничал в Лондон этот «первый ученик», со сварой покончено, и вот он, Герман, сидит в доме Марксов, и все это как раз для того, чтобы приступить к давно задуманному. Но у доктора Маркса что-то свое на уме, доктор Маркс будто за грудки ухватил, и потряхивает, и требует – нуте-с, молодой человек, выкладывайте-ка все начистоту.

Собственно, завязку этой истории Маркс знал прекрасно. Еще осенью шестьдесят восьмого с Большой Конюшенной его известили: милостивый государь, сознавая значение ваших трудов, петербургский издатель решился выдать в свет перевод «Капитала». Затем питерские приверженцы теории доктора Маркса отрядили своего товарища химика Любавина предложить перевод Бакунину. Михаил Александрович, спуская последние франки даже и на локарнской дешевизне, с радостью принял задаток издателя и с примерным рвением взялся за гуж. А потом… Вот это «потом» и требовал доктор Маркс, запалив очередную сигару и глядя на юношу, который все порывался встать, а Маркс его усаживал, и тот опять садился в деревянное кресло – весь на виду, в широкой полосе июльского солнца, ломившегося в окна сквозь садовую листву.

Догадывался Герман, ох догадывался: взялся за гуж Бакунин, да вскоре и раззевался. Вслух проповедовать, духом единым строчить длиннющие послания, но работа переводческая… О-о, требуется воловье упорство! Однако поди-ка растолкуй Марксу, выйдет невнятица, непременно отнесет все на счет идейной и личной вражды. А тут еще и паскудство Нечаева, учиненное, видать, не без ведома, а то и попустительства Михаила Александровича.