Соломенная Сторожка (Две связки писем)

Петр Кропоткин еще в Пажеском корпусе волен был выбрать и кирасирский, и Преображенский, и конную гвардию – выбрал Сибирь, Амурское войско: черный мундир, серые шаровары, папаха собачьего меха. В службе явил ревность и распорядительность. Муравьев ему благоволил, Корсаков еще пуще, да вдруг опять – не так: в университет потянуло. Ну-с, вот и сел на студенческую скамью обок с зелеными юнцами. Впрочем, отчего же «вдруг»? Совсем и не «вдруг»! На кругобайкальской дороге поднялся польский мятеж, давить и расстреливать стали мятежников, и Петр Кропоткин решительно сознал невозможность своей дальнейшей принадлежности к армии. И его брат тоже не замарал руки славянской кровью. Оба уехали в Петербург: учиться и жить по душе. Надо было работать, чтобы учиться и жить. Саша, мундира не сбросив, поступил в Военно-юридическую академию. Петр из университета на Васильевском острове спешил к Чернышеву мосту, в Географическое общество. Верочка вела общее хозяйство, очень скромное, оттого и хлопотливое, но занятий на педагогических курсах не пропускала. Все они вместе были в том круге, что теснился к «Отечественным запискам», и все они вместе штудировали «Исторические письма» Лаврова.

Генерал же Корсаков опасался: господи, неужто и они ступили на склизкие камушки? Но сейчас ему не хотелось об этом думать, и он думал о том, как славно отогрелся в милом семействе Кропоткиных и как хорошо все они жили когда-то в Иркутске.

* * *

Петербург был в хлопотах – рождество близилось, рождество. Уже развозили на дровнях свежие, пахучие елки, и уже пахло в квартирах снегом и детством. В Гостином дворе и Пассаже не протолкнешься – подарки, рождественские подарки. И уже трусили к Сенной деревенские обозы с битой дичью.

На коротких ножках ходило по крышам малиновое солнце. И заглядывало в петербургские окна. В окна Кирпичного переулка, куда обращалась непарадным фасадом гостиница «Франция», заглядывало. И в окна солидного дома рядом с Финской церковью тоже.

Постоялец «Франции», генерал Корсаков, мелкими глотками отпивая чай своей заварки, кяхтинской, писал «Записку» для графа Шувалова… Нет, бери выше – для императора Александра Николаевича: «Записку» о дальнейшем, в обход закона, содержании под стражей государственного преступника Чернышевского, содержании строжайшем, наперед исключающем любую, самую фантастическую, попытку к бегству.

А временный, в полицейском участке не отмеченный, жилец доходного дома на Большой Конюшенной писал в Лондон, на Мейтленд-парк-роуд, Карлу Марксу.