Солона ты, земля!

— А тебе чего? Ах в отпуск, домой на побывку? Ну-ну, понятно. — Он добродушно улыбнулся. — Тогда садись, потолкуем. А я думал, опять подводы. Замучали меня. Каждый едет, и каждому давай подводы, фураж. Уйду к чертовой матери. Поеду к Данилову, скажу, чтобы куда-нибудь в отряд зачислил. Не могу я здесь.

Белоножкин опять улыбнулся.

— А кто здесь будет? Армия без надежного тыла — это не армия.

— Кого-нибудь найдут.

— Хорошо. Ты мне вот что скажи: как вы здесь с кулаками обращаетесь?

— Как обращаемся?

— Не очень ли ласково? Кажется мне, что больно они вольготно живут у вас на селе.

— Да нет, не сказал бы этого. Подводы берем с них в первую очередь, хлеб — тоже.

— У Фрола Корнеева сколько хлеба взяли?

— У Фрола? Сейчас посмотрю… Двести сорок пудов.

— Не мало?

— Ничего, мы не последний раз взяли. Можно и еще разок заглянуть к нему в амбары.

— Пока вы соберетесь, он спровадит его куда-нибудь.

— Не спровадит. Я с ним миндальничать не буду. Он меня боится как черт ладану. Да, кстати, у тебя здесь семья? Эго на краю избушка — твоя? Неважнецкие хоромы. Поди, и хлеба нету? Ну я так и знал. Ничего, не беспокойся, поможем. Завтра пудиков с десяток велю привезти ид реквизированного. Своим надо помогать. А насчет Корнеева ты правильно сказал. Я его сегодня же пощупаю как следует. Растрясем у него мошну.

Военком на секунду-две задумался, что-то припоминая, потом еще раз взглянул в документы Белоножкина, все еще лежащие на столе.

— Так ты, значит, комиссаром у Милославского. Скажи, пожалуйста, какой он из себя? Мне доводилось в прошлом годе встречаться с каким-то Милославским в барнаульской тюрьме.

— Говорят, он сидел там. Сам вроде из сузунских подпольщиков.

Военком хмыкнул косом.

— Да нет, не в такой обстановке встречались. Был там какой-то штабс-капитан Милославский, следствие вел по моему делу. Порол меня плетьми. Может, родственник какой. А может, просто однофамилец. Невысокого роста, лохматый — волосищи во-от такие! — усы огромные, а сам дохлый.

Белоножкин насторожился. Военкому ничего не сказал, а по возвращении в Куликово передал разговор Данилову. Тот долго хмурился, барабанил пальцами по подоконнику…

Об этом и думал сейчас Белоножкин, выезжая из Ребрихи. Верст десяток ехали молча. Не доезжая до Рогозихи, комиссар остановился, посовещался с Чайниковым.

— Всем рисковать нельзя, — говорил Чайников. — Надо послать человека три-четыре в село, а остальным быть наготове.

— Я сам поеду. Выдели мне человек трех на резвых конях.

— Что вы, товарищ комиссар? Некому разве поехать?

— Ничего… Ребята, — обратился Белоножкин к разведчикам, — кто хочет со мной в село проехать? Человека три-четыре.

— Я поеду, — поспешно выкрикнул Винокуров.

— И я, — сказал Аким Волчков.

— Еще поедут Кочетов и Чернышев, — распорядился Чайников, махнув рукой на остальных добровольцев. — А ты, Волчков, останься.

— Пусть едет, — вступился Белоножкин. — Кони резвые.

— За ветром угонются, товарищ комиссар, — сдвинув на затылок фуражку, засмеялся Филька. Дорогой они с Винокуровым успели несколько раз присосаться к фляжкам с самогоном.

— Ну тогда поехали. — Комиссар тронул коня. Разведчики поехали следом.

Иван Федорович, не доезжая с полверсты до села, Вынул из кобуры маузер, не поворачивая головы, приказал:

— Приготовьте оружие.

Приглядевшись к плетням, к сараям, Белоножкин шагом первым въехал в крайнюю улицу. Проехали сажен двести, окликнули выглянувшую из сеней девушку.

— Подойди-ка сюда, милая, — позвал комиссар.

Когда та осторожно подошла, спросил:

— Белые в селе есть?

— Нет. Никаких нету.

— А были?

— На той неделе приезжали какие-то.

— А не знаешь, милая, в Павловске какие-нибудь войска есть?

— Тятя говорил, что какие-то стоят.

— А здесь, значит, нет?

— Нет, нету.

Винокуров, воровато пряча глаза, подъехал к Белоножкину:

— Надо проехать, товарищ комиссар, за село. Там есть небольшая речушка, а за ней кустарник, посмотреть там. Может, следы есть… А ты, Аким, валяй назад, скажи, пусть в село въезжают без опаски.

Волчков крутнулся и поскакал обратно. Белоножкин сунул в карман шинели маузер, толкнул своего коня.

Ехали шагом. Миновали последнюю улицу. Иван Федорович внимательно всматривался в небольшой дощатый мостик через речушку, в оголенную опушку березняка. Осень уже вкрапила кругом множество золотистых пятен: большими лебежами желтела выгоревшая трава, между этими круговинами внабрызг золотилась поникшая сурепка, бурела придорожная мурава, а в колках то здесь то там полыхали огненнолистые косматые березы — последние вспышки лета. Может, это и навевало тоску на сердце? Может быть. Но никогда не был Иван Федорович так напряжен, как сегодня. Волнение седока передалось коню. Он беспокойно прядал ушами, невпопад перебирал ногами. Ехали медленно.