Солона ты, земля!

— Решили? Вот мы… вот эти, сидящие тут, взяли и решили? Да? Написали бумажку. Ты берешь в левую руку, эту нашу полуграмотную бумажку, а в правую берешь наган и идешь к Иванову, Петрову, Сидорову и объявляешь, что вот мы тут решили и на основании этого выгребаешь хлеб и считаешь, что делаешь это на законном основании? Так?.. Сегодня здесь сидим мы. Завтра на нашем месте будут другие. Решать будут по-другому. Что же это за закон такой, а?

Все молчат. Уж больно резонно все. Уж больно все на свои полочки разложил. Именно так оно и делалось. А порой вообще никаких бумажек не пишут. Идут и — забирают. С одним наганом. Без бумажки. Именем революции…

— Так ведь страна голодает! — подал голос из дальнего угла работник Главного штаба Толоконников.

— Да мужику-то какое дело! — нагнетал психологическое давление Плотников. — Какое ему-то дело! Я вот сейчас подойду к тебе, Толоконников, я еще утром заметил, какие у тебя хорошие яловые сапоги. Подойду и скажу: снимай сапоги! А ты скажешь: с чего бы это ради? А с того ради, скажу, что ты штабной работник просидишь и в дырявых, а я комиссар полка, мне людей вести в бой, как я в дырявых их поведу, а? Что ты на это скажешь?

— А я скажу: чего же ты, как та стрекоза, не позаботился о своих ногах, когда еще осени не было, затепло? Вот я что скажу.

— Вот то-то и оно. Значит, я должен загодя заботиться о себе, да?

— Конечно, — согласился Толоконников. Он поднялся во весь свой рост, под потолок.

— Значит, снимать с тебя твои сапоги силком — это плохо. А хлеб забрать у мужика — это хорошо? Это — законно?..

— Конечно. Потому что о том, что будет осень, ты знал, поэтому должен был позаботиться.

— Ты хочешь сказать, что революцию, мол, никто не ожидал, да?

— Вот именно. Поэтому запасов товара не сделали, — Толоконников торжествующе посмотрел на Плотникова.

— Как это никто не ожидал? — спокойно возразил Плотников. — Большевики давно рвались к власти. Еще в апреле семнадцатого, в Таврическом дворце, Ленин заявил, что он готов взять власть в свои руки. Заявить-то заявил, а посчитать не посчитал, что из этого получится — чем он собирался людей кормить после трех лет такой войны. Делал все на авось — куда кривая выведет…

— Ну уж прям… Ты наговоришь… — пробормотал Голиков.

— А что скажешь, большевики не рвались к власти?

— Ну, стремились, конечно, к этому.

— А что же они тогда не позаботились о том, на какие шиши будут кормить такую огромную страну? Или вы сразу же рассчитывали на грабежи?

— Они же сразу заявили, что экспроприацией будут заниматься, — выкрикнул кто-то из-за двери.

Кто-то другой хохотнул в ответ тоже из-за двери. Плотников вздохнул, постоял в раздумье, потом взял с подоконника папаху, хлопнул ею о свою ладонь — брызги полетели на сидящих рядом.

— Ну, ладно, мужики, вы тут решайте, а я пойду коня напою… — И он как-то сразу поскучнел лицом. Глаза потухли.

Данилов, сидевший неподалеку и все время смотревший с интересом на Плотникова, удивился такой метаморфозе. Как быстро Плотников загорелся в начале речи, так же быстро и потерял интерес ко всему этому совещанию. Пробираясь между сидящими, он не поднимал глаз, думал о чем-то своем. Вышел за дверь из комнаты. Совещание будто обезглавилось. Люди не знали, о чем говорить дальше. Начали закуривать. Голиков, который должен был вести совещание, молчал, о чем-то думал. Может, о том, что есть же вот люди, которые влияют на всех, словно магнитом поворачивают их к себе — не хочешь, а повернешься к нему. А ведь на самом деле — за мужика воюем, мужика и обираем. Как же это?

2

Собрание никто не закрывал — само начало расползаться, разбредаться. Когда Аркадий Николаевич вышел из помещения, Плотников стоял на крыльце и устало смотрел куда-то, за поскотину. Повернул голову.

— Данилов, ты сейчас собираешься ехать или ночевать будешь?

— Буду ночевать.

— А есть где?

— Да вот тут, в Облакоме на столе, где-нибудь прикорну.

— Если не возражаешь, пойдем со мной. У меня тут знакомые есть. Правда — кержаки.

Данилов засмеялся:

— Говорят, кержаки мирских не принимают.

— Со мной примут. Я ж — кержак. Дадут только тебе отдельную кружку, отдельную чашку — это уж точно. А так примут хорошо.

— По речи не скажешь, что вы из кержаков.

— Когда-то и я говорил: «Ты щё этак-то, паря?» Потом пообтерся среди нововерцев. Да и учеба наложила отпечаток. Я ведь тоже из учителей, как и ты. — Они шли по улице, ведя лошадей в поводу. — А сколько тебе лет?

Данилов ответил неохотно — его всегда смущал этот вопрос, смущала его молодость:

— Двадцать один…

— О-о, как раз в два раза моложе. В сыновья мне годишься. А мне в моем возрасте, говорят, пора уж о душе думать, а я все еще иллюзиями напичкан, все еще в революцию играю. Успокоиться не могу. Семьища у меня. Одних ребятишек семь душ — удивляюсь, когда успел — ведь все время то в тюрьмах, то в ссылке, то в бегах… Мне бы вот такого сына, как ты… Ух, я бы из тебя сделал борца за народное дело!..

— А я сейчас разве не борец? — улыбнулся Данилов.