Солона ты, земля!

Николаю было странно видеть Катю с ребенком на руках. Та Катя, которую он знал стройной, светловолосой девушкой, вспыльчивой и острой на язык, казалась не склонной к материнству. Даже сейчас ребенок выглядел случайно очутившимся у нее на руках.

— Тогда, помните, с вами приезжал такой веселый парень? Костя, кажется, его звать. Мне о нем… Я много слышала о нем потом. Остряк такой. Где он сейчас? Жив — не знаете?

Николай удивился Катиной памяти, не подозревая, что Катя знает о нем и его друзьях больше, чем его односельчане — ведь когда-то она слушала бесконечные рассказы о них.

— Костя! Из дома мне писали, пропал где-то. В самом начале войны прислал матери письмо, чтобы не беспокоилась, ежели, мол, долго писем не будет, и исчез, как в воду канул… Может, объявится. Он ведь у нас такой. От него всего можно ожидать…

Обо всех говорили, обо всех вспомнили, только словно по уговору обходили Сергея Новокшонова. Николай думал, что Кате будет неприятно вспоминать о нем, а она — наоборот, ждала, когда тот скажет сам. Наконец Катя не вытерпела. Стараясь быть как можно безразличнее, спросила:

— Да, кстати, а где сейчас Сергей? Он же, кажется, был перед войной вторым секретарем райкома партии. Работает все еще? — спросила и, почувствовала фальшь в голосе, опустила глаза. Сердце замерло. А потом всколыхнулось тяжело и неуклюже, как курица, взлетающая на высокий насест.

— Сергей почти с первых дней войны на фронте. Я ушел немного раньше, он — следом. Добровольцем пошел. Но, должно, уж отвоевался. Писали мне из дома, что полгода уже лежит в госпитале — тяжело ранен в голову.

Не ожидал Николай, что это сообщение так потрясет Катю. Она побледнела — заметно стало даже сквозь загар. Она смотрела на Николая, уже не пряча своего испуга… «Э-э, — подумал Шмырев, — не заросла, должно, старая-то болячка!»

— Но письма-то он сам пишет или нет? — голос у Кати вдруг осип и вздрагивал. — Или сестра за него пишет?

— Не знаю, — с сожалением развел руками Николай, — мать мне не написала.

Сразу же после этого разговор опал. Перед Николаем теперь сидела уже совсем другая женщина, усталая, отягощенная заботами, с большим горем на душе. Даже черточки первых морщинок у глаз, незамечаемые раньше, теперь обрисовались четче. Видать, многое пережила она. И сейчас ко всем ее прежним горечам Николай прибавил, наверное, еще одну.

Он вздохнул тяжело: разве поймешь их, этих женщин!

4

Домой Николай добрался на второй день к вечеру. Мать, хотя знала, что он без ноги, хотя и ждала его со дня на день, все-таки запричитала в голос: «И как же ты, сыночек, теперь без ноги-то? Как же жить-то будем?»

Сбежались бабы со всей улицы, заполнили до отказа избу, встали, подперев ладонями щеки, смотрят на калеченого воина, покачивают головами, вздыхают. Протиснулась Лизка Тихомирова, глянула на обрубок его ноги, всплеснула руками:

— Коленька, милый, как это ноги-то нет! Больно, должно, было, а?.. Ходить-то как будешь? На костылях? Этак на руках-то далеко не уйдешь. — Потом стала допытываться — Митрия моего, случаем, не видел там, а? Он ведь тоже там, на фронте. Может, встречал?

Попозже, когда бабы начали разбредаться — каждую хозяйство ждет, скотина, — зашел председатель Дмитрий Дмитриевич Тихомиров. Распили припасенные матерью полбутылки мутной самогонки.

— Что думаешь делать на будущее? — поинтересовался председатель. — Здесь оставаться будешь ал и куда-нито подаваться намерен? Ноне ведь все в город норовят, там хоть паек дают.

— Нет, я дома останусь. В колхозе буду…

В тот же вечер договорился с ним председатель: отдохнет Николай положенное ему законом время и будет принимать свою первую бригаду.

А наутро раскинул Николай мозгами: чего уж отдыхать, в госпитале за полгода наотдыхался, бока болят от лежанья — да и закостылял в контору. К обеду принял у деда Тихомирова — у старшего председателева брата, бригаду, а после обеда запряг своего довоенного гнедка, поехал смотреть травы — время-то было самое сенокосное.

Ехал Николай знакомыми перелесками, и казалось ему, что только вчера он был здесь, только вчера с ребятами метал пахучее, напитанное солнцем сено — ничего здесь не изменилось за год, все было по-прежнему. И если бы не костыли рядом да не куцый обрубок ноги (до сих пор его глаза не могут привыкнуть, что у него один сапог), усомнился бы Николай — действительно ли война идет и не приснился ли ему тот короткий кошмарный бой, когда земля на несколько минут перевернулась кверху тормашками, кругом гремело, трещало, рушилось? А здесь все так же пахнет жабреем, полынью и солнцем. Казалось, вот эту метелку ковыля он видел здесь вчера — она так и стоит, шевелясь даже в безветрие.

Всходы показались ему жидковатыми, разреженными. Кое-где видно, что сеяно вручную. Местами, особенно на взлобках, совсем редко торчат хилые растеньица. Поглядел на хлеба, и сразу пахнуло войной.

Раньше таких полей не было.

В тихомировском логу Николай увидел косарей из своей бригады. По склону ходила одна косилка, а внизу отсчитывали шаг за шагом девчата с литовками. Подъехал. Не вылезая из ходка, весело поздоровался: