Солона ты, земля!

— А поточнее. Сколько на фермах людей?

Лопатин повернулся, ища глазами Пестрецову.

— Сколько, Анна, у тебя на фермах? — спросил он.

— На фермах пять доярок, три конюха, двое на свиноферме, четыре телятницы и трое в кошаре — семнадцать человек, да одна птичница.

— Еще где люди работают? — снова спросил Новокшонов.

Счетовод начал загибать пальцы:

— Кладовщик — раз, пасечник — два, ветсанитар — три, два чабана — пять, пастухов двое — семь, четыре учетчика — одиннадцать, уборщица в конторе — двенадцать, почтальон и посыльный в сельсовете — четырнадцать. В общем наберется человек двадцать.

— Ясно. Двадцать и восемнадцать — тридцать восемь. А где остальные сто тридцать четыре?

— Из них же не все трудоспособные, — вмешался опять Лопатин, — есть престарелые, есть многодетные, больные.

— Сколько таких?

— Да почти все такие.

— Не может быть.

— Чего зря говорить, Федор, — неожиданно возмутился дед. — Откуда же все такие!

— Что, по-твоему, Дарья Первозвонова многодетная?

А Пелагея Сморчук? А Мартыновы трое? Почитай, весь заречный угол трудоспособные, — не вытерпела Пестрецова, стоявшая в стороне.

— Хоть не весь угол… — слабо возразил Лопатин.

— В общем, человек полсотни наберется нетрудоспособных, — подытожил внимательно слушавший мужчина со шрамом.

— Ясно. А остальные восемьдесят человек чем занимаются?

На это ни председатель, ни счетовод ответить ничего не могли.

— Сколько в колхозе жаток? — спросил снова Новокшонов.

— Две, только обе неисправны.

— Что в них неисправно?

— А кто их знает! Они уже два года стоят около кузни.

Позвали кузнецов. Те долго мялись, отвечали уклончиво — отремонтировать, дескать, можно, ежели, конечно, был бы материал да уголек хороший. А так чего не ремонтировать? Человеческие руки все сделают…

— Глаза пугаются, а руки, делают, — пряча свои черные, неотмывающиеся руки под подол короткой рубахи, говорил бородатый кузнец.

— Я вас очень прошу пойти сейчас и посмотреть эти жатки.

— Посмотреть, конечно, можно, — ответил секретарю кузнец и пошел в темноту.

— Ну что, товарищи, — поднялся Новокшонов, — будем начинать собрание?

— Надо бы на улице.

— Правильно! В конторе дыхнуть нечем.

— Все не вместятся.

Сергей Григорьевич спросил у Пестрецовой:

— Где можно найти просторное помещение?

— Просторнее конторы нету.

Посовещавшись, решили проводить под навесом на скотном дворе. Народ вереницей потянулся к ферме. Понесли фонари, скамейки, табуреты. С независимой легкостью полетели шутки, смешки:

— Оно там ароматнее будет, чем в конторе.

— Дарья, там твои скоты нас не попросят освободить их заведение?

— Ты можешь не беспокоиться, они тебя за своего примут…

Дружно вспыхивал смех.

Долго рассаживались, развешивали фонари, устанавливали стол для президиума. Наконец успокоились.

Новокшонов поднялся. Медленно ряд за рядом осмотрел в полумраке повернутые к нему лица. Торопливо затихали последние голоса. Расплываясь, замерли шорохи и шепотки. Наступила напряженная тишина. На застывших лицах чернели только впадины глазниц.

— Сегодня мы с заместителем председателя правления объехали поля вашего колхоза, — тихо начал Сергей Григорьевич. — Почти весь хлеб поспел. Рожь раннего высева начинает уже осыпаться. А к уборке колхоз еще не приступил.

Комбайны стоят, люди ходят без дела. Многие мужчины, которые могли бы работать в поле, пристроены правлением на всякие вспомогательные работы. А положение, товарищи, создалось угрожающее. Нужны самые срочные, я бы сказал, чрезвычайные меры, чтобы спасти урожай. Районный комитет партии обращается к вам, товарищи колхозники, с просьбой: всем, — Сергей Григорьевич сделал паузу, оттенил это слово, — всем, кто хоть чем-нибудь может быть полезным на уборке, выйти в поле. Прошу понять, товарищи, что хлеб сегодня — не только продукт, без которого жить почти невозможно, хлеб сегодня — это политика, это дипломатия. Хлеб для нас — это все!

Он сел. Торопливыми пальцами оторвал лоскут газеты, насыпал махорки и, роняя зернистые крупинки, свернул цигарку. Все смотрели на эти пальцы, как будто они были магнитные и притягивали к себе расширенные в полумраке зрачки. Смотрели на секретаря райкома, словно он не закуривал, а продолжал свою речь. И вдруг собрание всколыхнулось, как всплескивается застоявшийся пруд, в который неожиданно рухнула глыба давно уже подмытого, отвесного берега.

— Кровный он, хлеб-то!..

— Разве можно оставлять его на поле…

— По колоску выдергаем!

— Лопатину надо окорот дать! — вырвался женский голос.

— Знамо, первым делом — он голова.

— Мы дергать пойдем, а он глотку заливать будет…

— Да с бабами валандаться…

Новокшонов снова поднялся. Председательствовавший мужчина со шрамом насилу установил тишину.

— Что касается председателя, — сказал негромко Сергей Григорьевич, — решайте сами. Вы его выбирали, вы его можете и снять. Райком не возражает. Дело ясное — Лопатин не оправдал вашего доверия, колхоз завалил.

— Правильно! Уволить!

— Чего с ним нянчиться!..

— Половину колхоза пропил.

— Голосуй, чего стоишь, раскрылился.

Председательствовавший постучал карандашом по столу, призывая к порядку.