Солоневич

Жизнь в местечке Клейн-Махнов недолго оставалась спокойной. Однажды, когда Солоневичи садились в автомашину, чтобы отправиться в Берлин, Юрий по привычке заглянул под неё (согласно инструкции по безопасности!) и увидел подозрительную коробку, прикреплённую к днищу. Пришлось вызывать сапёров, которые со всеми предосторожностями извлекли подозрительный предмет. Оказалось, что это и в самом деле бомба. Через неделю после этого происшествия Солоневичи обнаружили, что во время их отсутствия кто-то побывал в их доме и перевернул в нём всё сверху донизу. Это была акция по запугиванию: ни деньги, ни ценные вещи не пропали.

Солоневичи были уверены — это работа НКВД. Пришлось снова переезжать. Просторную квартиру в Берлине рекомендовал им куратор службы безопасности, не забыв отметить, что в этом же доме — весьма фешенебельном — живёт известная киноактриса Лиль Даговер.

Иван дал согласие на переезд, даже не посмотрев предварительно квартиру. Подыскать подходящее жильё в Берлине было нелегко…

Инга оставила описание этой квартиры:

«Когда я впервые оказалась в моём новом доме, у меня возникло такое ощущение, что обои табачно-коричневого цвета в столовой комнате словно пытаются сообщить мне о каком-то прошлом несчастии, которому они были свидетелями. Моя вера в то, что каждое жилище имеет свою ауру, всегда являлась причиной для шуток и недоверия в моей семье. Мебель, которая имелась в квартире, была чёрной, полированной и элегантной, но вызывала ощущение депрессии. Позднее мы узнали, что всё это принадлежало еврейской семье, которую изгнали из квартиры, не дав им возможности вывезти свои вещи».

Эта неприятная ситуация была впоследствии использована недругами для компрометации Солоневича: он, дескать, подыскал квартиру и «организовал» всё так, чтобы прежние жильцы больше «не появлялись».

Для Инги вживание в «русский быт» было нелёгким. Главной причиной трудностей её адаптации был Иван Лукьянович, который так «узурпировал» сына, подчинив его своей воле, планам и проектам, что молодая жена оказалась как бы «на обочине» интересов собственного мужа!

Много лет спустя Инга рассказывала:

— Я думала, что выхожу замуж за одного Солоневича, а вышла за двоих. Юра даже взял отца с нами на медовый месяц: он был вне себя после гибели Тамочки, чудовищно пил, и Юра боялся оставить его одного… Я вообще их обоих очень мало видела. Юра был очень хорошим сыном, они жили душа в душу, да и у дедушки был чрезвычайно сильный характер, он всегда являлся средоточием всех окружающих. А меня не подпускал к их политической жизни, да ещё нас разделяла и его широкая натура[150]…

О «широкой натуре» свёкра она вспомнила не без оснований:

— Когда мы жили в Берлине, к нему валом валили русские эмигранты. И абсолютно каждого он уговаривал остаться поужинать, остаться переночевать. И это в пору продовольственных карточек! Ему было решительно невдомёк, что я простаивала по несколько часов в очереди ради пяти-шести картошек. Однажды какая-то засидевшаяся в гостях русская поэтесса обронила, что ей нечем укрываться по ночам. Так дедушка прошёл в мою комнату, взял моё красивое финское одеяло, дар моей матери, и вручил этой даме! А когда я запротестовала, рассердился![151]

Было бы неправильным говорить о равнодушии и чёрством отношении Ивана к невестке. Он ценил её художественный талант, искренне восхищался её анималистскими работами, о которых, в частности, писал: «Собачьи портреты выходили у Инги замечательно: каждый пёсик имел свою собственную, неповторимую в истории мироздания индивидуальность».

Обиды Инги на Ивана Лукьяновича сохранялись долгие годы после его смерти. В какой-то мере она была права, концентрация на политической борьбе, ежедневная публицистическая страда, обдумывание и подготовка масштабных трудов о монархии и судьбах России ограничивали его контакты с близкими людьми, часто лишали их эмоциональных ноток. Он слишком поздно получил возможность обращаться к русским читателям в полный голос и потому торопился, жертвовал всем…

Переезды Солоневичей с квартиры на квартиру помогали Ивану осваивать «географию» Берлина. Он обзавёлся схемой транспортной сети города и, сверяясь с нею, выстраивал свои маршруты, не переставая удивляться пунктуальности «прибытия-отбытия» поездов городской железной дороги, линий метро, автобусов и трамваев. Автомобильные потоки захлёстывали столичные улицы, капоты новеньких «опелей» и «хорьхов» блистали лаком. Люди на улицах выглядели довольными и счастливыми. Всё свидетельствовало об экономическом подъёме рейха. Позорный Веймарский мир ушёл в прошлое благодаря решительным волевым действиям фюрера.