Солоневич

«Беглецы» собрались на Московском вокзале в Ленинграде: Иван Солоневич с сыном Юрием, брат Борис с женой Ириной Пеллингер. Все свои, полное доверие друг к другу. Мужчины подготовлены к скитаниям по карельским лесам и болотам, физическая форма Ирины тоже на уровне, — тут постарался Борис, приложивший всё своё тренерское мастерство. Жена Ивана — Тамара, Тамочка, — находилась за рубежом, дожидаясь их в Германии. Она покинула Страну Советов легально, но это стоило таких моральных мучений, что Иван старался не вспоминать о тяжких перипетиях её отъезда.

Два других члена группы пришли «со стороны». Хорошо знакомый Солоневичам Степан Никитин, лысый, в очках, с неброской внешностью бухгалтера. Он и в самом деле был бухгалтером. По мнению Ивана, Никитин по своим физическим кондициям являлся наиболее слабым звеном в группе. С этим приходилось мириться: бухгалтер мог пригодиться после перехода границы. У него были богатые родственники в Латвии, которые обещали в случае успеха предприятия помочь деньгами и с устройством на работу.

Шестой участник побега — Николай Бабенко — вызывал у Ивана смутное чувство беспокойства. Всё, что он знал о нём, поведал сам Бабенко. В прошлом — белый офицер, участник Гражданской войны, давно мечтал бежать из Советов. Узнав — «по счастливой случайности» — о готовящемся побеге, напросился в группу: мол, теперь или никогда. Бабенко сумел поставить дело так, что оказался полезным на всех этапах подготовки побега. Даже билеты «организовал» именно он.

Опасения Ивана несколько рассеялись, когда поезд тронулся. Если чекисты знали о их планах, то почему не схватили прямо на вокзале? Или ещё раньше — в Салтыковке? Неужели всевидящее око органов проморгало их подготовку к побегу? Острота переживаемого момента действовала на Солоневичей и их спутников как своеобразная анестезия, смягчала ощущение страха, притупляла чувство тревоги, усыпляя перегруженную эмоциями психику. Всё в их жизни было поставлено на кон. Или пан или пропал.

В своей знаменитой книге «Россия в концлагере» Иван Солоневич так вспоминал о переживаниях того дня:

«Я не думаю, чтобы кто бы то ни было из нас находился во вполне здравом уме и твёрдой памяти. Я как-то вяло отметил в уме и „оставил без последствий“ тот факт, что вагон, в который Бабенко достал плацкарты, был последним, в хвосте поезда, что какими-то странными были номера плацкарт — в разбивку: 3-й, 6-й, 8-й и т. д., что главный кондуктор без всякой к этому необходимости заставил нас рассесться „согласно взятым плацкартам“, хотя мы договорились с пассажирами о перемене мест. Да и пассажиры были странноваты… Вечером мы все собрались в одном купе. Бабенко разливал чай, и после чаю я, давно страдавший бессонницей, заснул как-то странно быстро, точно в омут провалился».

Пробуждение было грубым, резким, ошеломляющим. Перестук колёс вдруг заглушили крики, отчаянный женский визг, шум борьбы, гулкие удары и стоны. Операция по захвату началась одновременно в разных местах вагона, и беглецы не могли помочь друг другу. Иван отбросил в сторону одного из нападавших и тут же почувствовал, что его обхватили сильные тренированные руки, много рук! — за колени, за горло, прижали к подушке голову. При скудном свете «ночника» он увидел, что на него направлено несколько револьверов, и понял, что сопротивление бесполезно: запястья стиснуты наручниками, а ожесточённая возня в соседнем отсеке затихла. Всё понятно: помощи от Бориса ожидать не приходится. Всё кончено…

Иван Солоневич был немногословен, описывая свои чувства:

«Грустно — но уже всё равно. Жребий был брошен, и игра проиграна вчистую…»

В том же самом вагоне «группу Солоневича» повезли назад в Ленинград. Все были в наручниках — «восьмёрках». Исключение сделали только для Ирины. Не избежал наручников и Бабенко. Чекистам приходилось соблюдать «правила игры», прикрывать сексота.

С вокзала группу увезли в двух «воронках» в новое здание ГПУ на Литейном проспекте. Во внутреннем дворе сняли наручники. «Потом мы прощаемся с очень плохо деланным спокойствием, — вспоминал Иван Солоневич. — Жму руку Бобу. Ирочка целует меня в лоб. Юра старается не смотреть на меня, жмёт мне руку и говорит:

— Ну, что ж, Ватик… До свидания… В четвёртом измерении…

Это его любимая и весьма утешительная теория о метам-психозе в четвёртом измерении; но голос не выдаёт уверенности в этой теории.

— Ничего, Юрчинька. Бог даст, и в третьем встретимся».