Соловей

Даниэль обнял Вианну и влажно чмокнул в щеку. Нежно прижимая к себе малыша, Вианна услышала, как на улице заурчал двигатель автомобиля.

Слава богу.

– Он уехал, – шепнула она мальчику, потеревшись носом о нежную щечку. – Пойдем, Софи.

С Даниэлем на руках она вышла в гостиную, где все еще пахло кофе и мужским одеколоном. Начинался новый день.

Сколько Изабель себя помнила, ее всегда называли импульсивной. А позже еще и буйной, а в последнее время – неосторожной. За этот год она повзрослела настолько, что начала понимать: отчасти они были правы. С самого детства она сначала делала, а потом думала. Наверное, это из-за одиночества. У нее не было лучшего друга, не было никого, кто мог бы ее выслушать и образумить. Не с кем было обсуждать и планировать.

Кроме того, ей всегда было тяжело контролировать свои порывы. Может быть, просто ей нечего было терять.

Теперь она знала, что значит бояться и хотеть чего-то – или кого-то – так сильно, что сердце болит.

Прежняя Изабель призналась бы Гаэтону в любви, решительно бросив карты на стол.

Новая Изабель не хотела даже пытаться. Не уверена была, что хватит сил пережить еще один отказ.

И все же.

Они на войне. Время вдруг стало роскошью, которой они не могли себе позволить. Завтрашний день казался таким же далеким и нереальным, как поцелуй в темноте.

Изабель стояла в крошечном чулане, служившем им ванной комнатой. Гаэтон принес несколько ведер горячей воды, чтобы она могла помыться, и она нежилась в медной лохани, пока вода не остыла. Зеркало на стене треснуло и висело кривовато, так что отражение распадалось на части, половина лица оказалась ниже другой.

– Как тебе не стыдно бояться, – сказала она отражению.

Она переходила заснеженные Пиренеи и переплывала ледяные воды Бидасоа под лучами прожектора. Однажды попросила агента гестапо перенести через границу полный чемодан фальшивых документов, потому что «он такой тяжелый, а я так устала в дороге», но никогда раньше она не нервничала так сильно, как сейчас. Изабель вдруг поняла, что женщина может полностью перевернуть свою жизнь одним-единственным поступком.

Глубоко вдохнув, она завернулась в драное полотенце и направилась в комнату. Помедлив у двери ровно столько, чтобы унялось бешеное биение сердца (не помогло ничуточки), повернула ручку.

Гаэтон стоял у затемненного окна в своей рваной, запятнанной кровью одежде. Она нервно улыбнулась и потянулась к краю полотенца, завязанного на груди.

Он замер – кажется, даже дышать перестал, а ее дыхание, наоборот, участилось.

– Не делай этого, Из, – прищурился он; раньше она приняла бы это за гнев.

Изабель развернула полотенце и позволила ему упасть на пол. Из одежды на ней осталась повязка на ране.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил он.

– Ты знаешь.

– Ты девушка. Идет война. Я преступник. Тебе мало причин держаться от меня подальше?

Все эти аргументы подошли бы для прежнего мира.

– В другое время я заставила бы тебя за мной погоняться. – Она шагнула к нему. – Заставила бы как следует потрудиться, чтобы меня раздеть. Но у нас нет времени, так ведь?

Стоило признать это, произнести слух, как ее захлестнула волна печали. Так было с самого начала – у них не было времени. На ухаживания, на влюбленность, на то, чтобы пожениться и завести детей. Возможно, у них даже одного дня не было. Ей не хотелось, чтобы ее первый раз был таким, полным печали. Не хотелось думать, что для них все уже кончилось, не успев начаться, но поделать с этим она ничего не могла.

Изабель наверняка знала одно: она хочет, чтобы этот мужчина стал ее первым любовником. Хочет запомнить его навсегда.

– Монашки вечно твердили, что я плохо кончу. Думаю, они имели в виду тебя.

Он подошел к ней, взял ее лицо в ладони:

– Ты меня пугаешь, Изабель.

– Поцелуй меня.

С первым прикосновением его губ мир будто изменился. Или, может, она сама изменилась. Ее пронзила дрожь, дыхание перехватило. Она терялась в его руках и снова находилась, разбивалась на части и собиралась заново. Слова «Я люблю тебя» горели в ее душе, стремясь вырваться наружу. Но еще больше она хотела услышать эти слова, чтобы хотя бы раз ей сказали, что она любима.

– Ты пожалеешь об этом, – сказал он.

О боже, какие глупости.

– Никогда. А ты пожалеешь?

– Уже жалею, – прошептал он. И снова поцеловал ее.

Двадцать девять

Следующую неделю Изабель провела в счастливом забытьи. Они допоздна засиживались при свечах – говорили обо всем на свете, держались за руки, а по ночам просыпались от желания, занимались любовью и снова засыпали.

В это утро Изабель проснулась, как обычно, уставшей и с ноющей болью в плече. Рана затягивалась, но теперь постоянно чесалась и немного ныла. Она чувствовала рядом Гаэтона, его теплое и крепкое тело. Он не спал – она поняла это по его дыханию, а может, по царящей вокруг тишине. За последние несколько дней Изабель хорошо его изучила. Что бы он ни делал, она замечала каждую мелочь, постоянно говорила себе: запомни.