Соловей

Он все-таки расплакался, и она обняла его. Наверное, это самый отважный поступок в ее жизни – отпустить сына. Вианна поднялась, мужчины тут же возникли рядом.

– Привет, молодой человек. – Рабби радостно улыбнулся Даниэлю.

Даниэль всхлипнул.

Взяв малыша за руку, Вианна провела его через дом, во двор, мимо яблони с трепещущими на ветвях памятными ленточками, через сломанные ворота к голубому «пежо», припаркованному у обочины.

Лернер сел за руль, двигатель взревел, из выхлопной трубы вырвалось дымное облачко.

Рабби открыл заднюю дверь. Бросив на Вианну последний печальный взгляд, он скрылся внутри, оставив дверцу открытой.

Софи и Антуан, подошедшие следом, наклонились к Даниэлю, крепко обняли его.

– Мы всегда будем любить тебя, Даниэль, – сказала Софи. – Надеюсь, ты нас не забудешь.

За всю войну Вианне не приходилось совершать ничего более страшного, никогда ей не было так чудовищно больно. Она взяла Даниэля за руку и подвела к автомобилю, который увезет его навсегда. Малыш вскарабкался на заднее сиденье, поднял заплаканное лицо:

– Мамочка?

– Погодите минутку! – крикнула вдруг Софи и бросилась к дому. Через минуту она вернулась с Бебе и сунула плюшевого кролика Даниэлю.

Вианна наклонилась, заглянула в недоумевающие детские глаза:

– А теперь тебе пора, Даниэль. Доверься маме.

Нижняя губа у Даниэля задрожала, он притиснул игрушку к груди:

– Да, мама.

– Будь хорошим мальчиком.

Рабби захлопнул дверь.

Даниэль приник к стеклу, вжал ладони, лицо.

– Мама! Мама!

Они стояли и слушали его крик из удаляющейся машины.

– Счастливой тебе жизни, Ари де Шамплен, – прошептала Вианна.

Тридцать восемь

Изабель не шевелилась. На перекличке полагалось стоять по стойке смирно. Если она не совладает с головокружением и покачнется, ее высекут, а то и пристрелят.

Но нет, это не перекличка.

Она в Париже, в больнице.

Чего-то ждет. Кого-то.

Мишлин вышла поговорить с сотрудниками Красного Креста и журналистами, собравшимися в вестибюле. Изабель она велела ждать.

Дверь открылась.

– Изабель, – вздохнула Мишлин, – тебе нельзя вставать.

– Я умру, если пролежу еще минуту, – сказала Изабель. Или подумала.

Мишлин, как и Изабель, – тощая, кости таза выпирают сквозь мешковатое платье. Почти лысая – только клочки седых волос кое-где уцелели – и без бровей. Кожа на шее и на руках в язвах, сочащихся сукровицей.

– Пойдем, – сказала Мишлин.

Они двинулись сквозь толпу галдящих журналистов, людей, разыскивающих родных, изможденных узников. Поддерживая подругу, Мишлин провела ее в просторную и тихую комнату, где в креслах замерли люди-тени.

Изабель опустилась в свободное кресло и тоже замерла.

– Тебе пора домой, – сказала Мишлин.

Изабель подняла на нее красные, ничего не выражающие глаза.

– Хочешь, я поеду с тобой?

Изабель моргнула, пытаясь сосредоточиться. От головной боли темнело в глазах.

– Куда?

– В Карриво. Там твоя сестра. Она тебя ждет.

– Правда?

– Поезд через сорок минут. А мой – через час.

– Как мы сумели выбраться? – пробормотала Изабель.

– Нам повезло, – ответила Мишлин, и Изабель кивнула.

Мишлин помогла ей встать. Все так же, привалившись друг к дружке, они побрели к дверям, за которыми выстроилась целая вереница легковых автомобилей и грузовиков Красного Креста – машины развозили выживших узников концлагерей. Мишлин и Изабель стояли, тесно прижавшись друг к другу. Поза, к которой они привыкли – в строю на перекличках, в телячьих вагонах, в очереди за похлебкой.

К ним подошла жизнерадостная девушка в форме Красного Креста. Пошелестела списками и спросила:

– Россиньоль?

Изабель коснулась морщинистой щеки Мишлин.

– Я любила тебя, Мишлин Бабино, – прошептала она и поцеловала сухие старушечьи губы.

– Не говори в прошедшем времени.

– Но я и есть в прошедшем времени. Девушка, которой я была…

– Она никуда не делась, Изабель. Она была больна, с ней дурно обращались, но она не исчезла. У этой девушки было сердце льва.

– Вот теперь и ты говоришь в прошедшем времени.

Изабель не помнила ту девушку, что очертя голову бросилась в Сопротивление. Девушку, которая безрассудно привела английского пилота в дом своего отца, а потом по глупости еще одного приволокла в сарай сестры. Девушку, которая ходила пешком через Пиренеи, которая умудрилась влюбиться в толпе беженцев, спасающихся из оккупированного Парижа.

– А мы таки сделали это, – ухмыльнулась Мишлин.

В последние несколько недель Изабель часто слышала эти слова. Мы сделали это. После появления в лагере американцев они были на устах каждого узника. Изабель помнила, какое испытала облегчение – после всех побоев, холода, унижений, болезней, отчаянных маршей через сугробы. Она выжила.

Но что дальше? Она никогда не сможет стать прежней.

Помахав в последний раз Мишлин, она забралась в машину Красного Креста.

В поезде она старалась не замечать взглядов, старалась сидеть прямо, но тщетно. И наконец обмякла, привалилась к стенке, прижалась головой к стеклу.