Соловей и кукушка (СИ)

Я вспомнила, что однажды уже видела наследника: гладкие волосы цвета горького шоколада, серые холодные глаза. Черты лица тонкие, как у настоящего аристократа, и в то же время жесткие, хищные. Он приезжал десять лет назад, когда королю вздумалось навестить своего любимца — заболевшего главного инженера. Принц стоял и молча смотрел на всех без высокомерия или отвращения, но с такой ледяной отстранённостью, что сердце заныло, замерзая. Ему было шестнадцать. Мне — девять. Тогда была ещё жива моя мать, и я помню, что держала её за руку и не могла отвести взгляд от ледяного красавца, казавшегося мне совсем-совсем взрослым. Сердце билось в груди отчаянно. А потом Ролдао внезапно глянул на меня.

Серые глаза с тёмным ободком. Равнодушные, холодные, как озёрные камни. Мне показалось, что в грудь ударили чем-то острым.

Моя первая любовь.

В тот день детство для меня закончилось. Я впервые начала грезить о мальчике и впервые ощутила себя именно девочкой, а не просто самой собой.

Прошло десять лет… И странно думать, что скоро принц Ролдао станет моим мужем…

Любопытно, а в постели он такой же ледяной?

* * *

Я бездумно ходила по своим комнатам, не зная, что делать. Надо было собрать свои вещи. Нет, платья и драгоценности уже упаковали безмолвные служанки. Но было нечто большее — мои картины. Они со всех сторон взирали на меня с немым упрёком, однако все холсты я взять с собой не могла. И нужно было выбрать какие взять, а какие оставить.

Отец не одобрял моего творчества, считая его баловством. Да, конечно, всех знатных синьорин Аркадии учили пользоваться акварелью. Так же как танцевать, или, скажем, играть на рояле чувственные романсы. Я видела множество альбомов с пейзажами, написанными вполне уверенной, профессионально поставленной рукой. Но для меня рисование превратилось в страсть. В моём ридикюле вместо привычного набора для вышивания всегда обитали толстый блокнот и графитовые карандаши разной степени твёрдости. Я бы таскала с собой и тюбики с масляными красками, и кисти, и даже мольберт, если бы всё это влезло влезло в мой ридикюль. Но — увы.

Кстати, с Томашеком мы сблизились именно тогда, когда красивый сын садовника начал мне позировать.

Вот он, полуобнажённый, стоит под глицинией, играя мускулами развитого тела, и смотрит на меня томным взором с поволокой. Тени от лиловых соцветий подчёркивают атлетическую фигуру юноши, бронзовый загар его кожи. А вот он же, но преображённый в моём сознании, изображает умирающего воина, а над ним склонилась прекрасная девушка с кинжалом. Варвар, напавший на город и получивший возмездие. У девушки фигура Ники, золотистые волосы закрывают её лицо, но я-то знаю, что там зелёные глаза и маленькие, презрительно поджатые, губки.

— Ирэна! — в комнату влетела матушка.

Да, я именно так называю донью Марселию, больше дурачась, чем всерьёз. Ну и чтобы позлить ревнивую сестрёнку.

— Твой отец мне всё сказал. Это ужасно! Я пыталась отговорить его. Где ты, моя свободолюбивая девочка, а где чопорный, напыщенный двор?

Она в чёрном бархатном платье, которое, кажется, поглощает свет, но безумно подходит светлым льняным волосам Марселии. Красивая. Очень. Синие глаза цвета вечернего летнего неба, пухлые капризные губки… У меня девятнадцать её портретов. Ей далеко за тридцать, но выглядит она на десять лет моложе. Осиная талия, девственно-упругая грудь… Я люблю живые, не застывшие в скучном достоинстве лица.

— Так ты будешь со мной и не дашь мне замёрзнуть, Марсик, — рассмеялась я.

— Донья Марселия Изабелина Констанса, попрошу вас! — строго поправила матушка, подняв указательный палец и нахмурившись. А потом расхохоталась.

Чёрт с ней, с Никой. Ради её матушки я готова потерпеть присутствие несносной сестрицы.

— Не могу выбрать, — призналась со вздохом.

Марселия не стала переспрашивать, уточняя о чём я. Она меня всегда прекрасно понимала. Иногда даже лучше, чем я — сама себя.

— Томашека не бери, — посоветовала грустно. — Он прекрасен, но при дворе могут не так понять. Кстати, Ирэн, признайся, тебе ничего не грозит на проверке девственности?

Я отрицательно покачала головой. Марселия заметно расслабилась.

— Возьми свой автопортрет. Там, где у тебя красные волосы.

— Мареновые, — автоматически поправила я. — Не люблю эту вещь. Мне казалось, мареновый отображает моё внутреннее «я», но я ошиблась. Нужен был нефритовый…

Матушка хмыкнула. Это было вне области её понимания. Марселия не чувствовала цвета. Не понимала, как песочные волосы могут быть «красными», или «зелёными».

— Мне нравится твой взгляд на этом портрете. Мне кажется, он лучше отражает твою сущность, чем цвет волос. Грустный, серьёзный и одновременно залихватский, безбашенный.