Соловецкое чудотворство

Вот в такую-то ночь, когда заснуть невозможно от холода и голода, когда мучаешься и ворочаешься, а по всему пространству собора свирепые сквозняки разгуливают, а за окном заледенелым темень кромешная и даже фонари в зоне не светят — электростанция испортилась — вот в такую-то ночь увидали страдальцы, что забрезжил в окне свет. И не простой свет, не электрический и не лунный, а странный, несказанный свет…

Поначалу люди не поняли, подумали, свет в зоне дали, но тогда почему свет движется и движется высоко, вроде бы по стенам? И как-то понемногу становилось от того света теплее на душе заиндевевшим до мозга костей людям, и начинали понимать они, что неспроста это. Кто верил — поднялся и стал молиться, и у других от того света словно бы души прояснели. Завозился, задвигался народ на нарах. «Что такое? Что это?» И в других камерах тоже заметили странное явление, и повалил весь народ на монастырский двор.

А хивуса задувают, курево крутят, столбы снежные завивают, но не это страшно сейчас, иное дивное видение ужасает — странный свет движется по стенам. Издали казалось — с фонарём кто идёт, но потом все увидели — движется по стенам светлая фигура, светлый призрак идёт! А вьюга дует, крутит, гремит, а людям словно нет лютого холода, тепло им и весело стоять под шум вьюжный — радость их греет — светлый кто-то идёт! И тут не до одного, до многих сразу страдальцев дошло, и единый крик раздался из застывших грудей: «Зосима! Зосима!» Крики, шум, вьюга, топот сапогов охранников — всё смешалось. Люди на колени падают, молятся, канон угоднику поют, вопиют: «Святой Зосима, спаси нас!», плачут: «Помоги! Помоги!»

Тут вохра набежала, начальник подоспел, орёт: «Разойдись! Стрелять буду!» Охрана берёт ружьё наизготовку, толпа дрогнула… и тут… И тут — дивным светом вспыхнули поверженные купола Преображенского собора — и оцепенели все. И видят — на кровле собора показалась чудная фигура. И снова возопили страдальцы изо всех грудей: «Зосима! Зосима!» Шум, смятение в толпе, а в небесах стоит грозный гул — торжествует небесная стихия.

Один боец винтовку поднял, нацелился в светлый призрак, но начальник его остановил: «Отставить! Понимать должны: это елекстрическое явление». А всё сильнее свет нездешний, всё ярче разгорается он, и вот уже встаёт световой столб до самого неба, и всё небо сияет, и несутся причудливые снежные вихри в том световом потоке.

Так длилось это некоторое время, потом стал меркнуть световой столб, вот уже едва купола светятся, вот одна святая фигура видится, а вот и она испрозрачнела и исчезла. И разошлись все в молчании: и страдальцы, и стражи их. Но у тех, кто знал и верил, счастливо стало на сердце, забылись тяготы горестной жизни, поняли они, что не оставил их зиждитель сей обители, обращённой в юдоль скорби, — он с ними здесь, он их заступник перед Богом там.

А вы опять не верите, говорите, не было такого и быть не могло, а писатель даже усмехается, что, мол, и сочинено не ахти, сюжетного поворота, видите ли, нет. Кабы я сочинял! Может быть, что и поскладнее придумал. О чуде речь идёт, а вы снова в толк не возьмёте. Иного чуда ждёте. Вот если бы молитвами преподобного лес сам собой срубился и распилился или на каждого по буханке хлеба с неба выпало! Да так бывает только в сказках. А вера не сказка и чудо не сказка. Чудо, повторяю, оно во спасении душ наших. «Вера твоя спасла тебя» — вот в чём чудо. Вера даже с горчичное зерно чудеса творит. А у нас у кого такая вера? Разве что у дедушки, печорского старовера… Садись-ка сюда, дедушка, видишь, мне мисочку с баландой принесли, гонорарий некий, потрапезуем вместе. Бери свою ложку и плошку, знаю, из одной посудины с никонианцем не ешь, да я не в обиде, коли по-твоему так. Посуды у нас разные, а едим мы одну и ту же баланду, да и снедь духовная у нас одна… Ну, Господи, благослови!

ЧУДЕСА ПРЕПОДОБНОГО ОТЦА НАШЕГО АВВЫ ГЕРМАНА

Продолжается соловецкое чудотворство.

И не думал, не гадал, а попал в темницу, в соловецкий карцер на хлеб и на воду. И немного я рассказал, а донёс кто-то из вас, слушателей моих, и пришлось мне внове отстрадать за язык мой длинный. Ну да не впервой…

Двадцатый день оттянул, чуть живым меня оттуда вынули, неделю потом как в тумане шатался, сейчас немного отошёл и опять языком молочу. Таков уж человек — чуть оживел, и за старое.

Как жив остался? Уж и сам не знаю. Бывали дни, что и вовсе хлеба-воды не давали, забыли, видно, или уморить хотели. Чудо меня спасло, самому странно, что такое со мной случилось, но знаю, иначе бы мне не жить.