Соловьев и Ларионов

– А вы правда – Соловьев? – спросил директор консервного завода.

– Правда, – ответил Соловьев.

Он почувствовал, как под столом Дуня наступила ему на ногу. Директор вынул из кармана визитную карточку и вручил ее Соловьеву.

– Вы не жалеете, что конференция состоялась в Керчи?

– Нет, – сказал Соловьев. – Не жалею.

После обеда оставалось еще часа полтора свободного времени. Дуня предложила Соловьеву пойти на гору Митридат. Дуня считала, что ему, как историку, это должно быть интересно. Соловьев задумчиво кивнул.

На гору они шли по пыльным, трущобного вида улочкам. На вывороченных булыжниках мостовой скользила нога, и один раз Дуня едва не упала. После этого она взяла Соловьева под руку. С последними домами кончились деревья, булыжник под ногами сменился крошкой известняка, а дорога незаметно превратилась в тропу. Соловьев подумал, что они переходят вброд нависающее над дорогой море полыни. Застывшее, неподвижное море. В этом образе было что-то библейское, не соответствующее прогулкам после обеда, и он постарался незаметно избавиться от Дуниной руки. Дуня, правда, заметила. Но не подала виду.

Дуня рассказывала о городе Пантикапее и о царе Митридате. С неожиданной горячностью она описывала сложные взаимоотношения Пантикапея с современной ему сверхдержавой. Они подошли к развалинам дворца Митридата. На обломке колонны сидела большая ящерица.

– Когда Митридата предал его собственный сын, он приказал рабу заколоть себя мечом.

Дуня сделала эффектный колющий выпад, и ящерица недовольно спустилась на землю. Она не любила резких движений.

Соловьев присел на один из обломков. Он был горячим. Над остальными обломками зримо поднимался разогретый воздух. Соловьеву казалось, что с мутновато-прозрачными струйками солнце испаряло из камней остатки древней истории, которые каким-то немыслимым образом задержались в них до его прихода. Мог ли Митридат класть ладонь на эту колонну? Вечером, когда с моря уже веяло прохладой, а колонна всё еще была теплой? Приказав всем удалиться – наложницам, растиральщикам, телохранителям – да мало ли кому? А самому положить ладонь на эту колонну и стоять? И ощущать ее пористую поверхность? И любоваться гаснущим проливом? Не отрываясь, до рези в глазах смотреть туда, где солнце превращается в море? Мог, конечно. Так чем же тогда его история отличается от истории генерала? Оба воевали в Крыму. Оба Крым не удержали. Все наступают на одни и те же грабли.

Вечернее заседание носило многообещающее название Другой генерал. Председательствовали опять Грунский и Байкалова, в этот раз сидевшие рядом на двух одинаковых стульях. На сцене не было не только трона, но и прежних декораций. Вместо средневекового замка за спинами сопредседателей покачивалась корчма на литовской границе. По мнению директора консервного завода, такой фон ориентировал аудиторию на неформальный характер заседания.

Объявляя первый доклад, академик Грунский выразил надежду, что послеобеденные выступления представят свежий взгляд на проблему и в генераловедении станут, возможно, новым словом. Слепое следование источнику академик назвал крохоборством и пообещал свою поддержку всем, кто не боится рвать с традицией. Попутно он вспомнил о предложенной проф. Никольским (Соловьев вздрогнул) классификации исследователей и объявил ее методологически несостоятельной[56]. Осудив традиционализм как явление, председательствующий предоставил слово докладчику по фамилии Кваша. Пока Кваша выходил на сцену, Байкалова сказала, что присоединяется к словам коллеги, и выразила уверенность, что нетрадиционная ориентация маститого ученого может быть хорошим стимулом для многих молодых людей, посвятивших себя науке. Зал, не сговариваясь, посмотрел на секретаря Грунского.

– Это ему за трон, – прошептала Дуня Соловьеву.

Кваша уже стоял за трибуной. Коротко стриженный, смуглый, довольно мрачный. Попросив прощения за каламбур, он начал с того, что у его новаторства (доклад назывался Генерал Ларионов как юродивый) есть своя традиция. Речь, разумеется, шла о статье А. Я. Петрова-Похабника, опубликованной еще в 1932 году[57].

В этой статье перечислялись некоторые черты и поступки генерала, не укладывавшиеся в общепринятые представления как об армейской жизни в целом, так и о высшем офицерском составе в частности. Среди прочего упоминались неоднократные беседы генерала с лошадьми, его патологическое, на взгляд автора, пристрастие к железнодорожному транспорту, а также проживание в генеральском вагоне четырех птиц (журавля, ворона, ласточки и скворца), документально подтвержденное очевидцами[58]. Помимо этих фактов полунамеками сообщалось о каких-то якобы странных распоряжениях генерала непосредственно перед захватом Ялты красными. Ничего конкретного об этих распоряжениях не говорилось, кроме того, что его подчиненные, услышав их, были в высшей степени удивлены. Именно тогда будто бы применительно к генералу впервые и прозвучало слово юродивый.