Соловьев и Ларионов

И это была чистая правда. Коллеги нового академика вдруг припомнили явную отрешенность, сопровождавшую Темрюковича несколько последних лет. Если вначале его состояние еще можно было определять как глубокую задумчивость, то со временем ничто кроме явной отрешенности определить положение вещей уже не могло. Но это было еще не худшим. Сотрудники Темрюковича стали замечать, что он разговаривает сам с собой. Первым на это обратил внимание кандидат исторических наук И. И. Мурат.

– Посмотрю, что за книга, – сказал однажды Темрюкович, подойдя к книжному шкафу. – Дрянь, наверное.

Заинтересовавшим академика изданием была книга Мурата[70]. По ту сторону шкафа, невидимый для Темрюковича, стоял автор. Он только что погрузил в стакан электрокипятильник и готовился выпить чаю. Услышав, что академик взял его книгу, Мурат замер. Взгляд его сосредоточился на кипятильнике. Выключить его беззвучно было уже невозможно. Мурат немо слушал, как, поплевывая на указательный палец, академик листал его труд.

– Говно, – Темрюкович со вздохом поставил книгу обратно. – Говно высшей категории.

Вода в стакане с шумом закипела, и Темрюкович заглянул за шкаф. Там он увидел бледного Мурата.

– Я слышал, что вы сказали о моей книге, – прошептал Мурат.

– Ничего я не говорил, – невозмутимо ответил Темрюкович. – Разве что подумал.

Мурата это несколько успокоило.

Однако странности с академиком продолжались. Первое время он еще считался с сотрудниками и наиболее острые высказывания позволял себе, лишь полагая, что находится в одиночестве. Впоследствии же он не то чтобы перестал замечать окружающих, но, по выражению заместителя директора по науке Гребешкова П. П., перешел грань между речью внутренней и внешней. Адресуясь к слушателям, Темрюкович говорил выразительно и четко. К самому себе он обращался негромкой скороговоркой – так, как в пьесах произносят тексты с ремаркой в сторону.

Именно в этой форме он обвинил в нечестности завхоза Масло, осуществлявшего многолетний ремонт институтского здания. Споткнувшись однажды о стойку строительных лесов, академик предположил вполголоса, что В. Б. Масло – вор и что якобы поэтому ремонт столь изнурителен и безрезультатен. Произошло это при свидетелях. В отличие от Мурата, Масло тут же обратился к директору с требованием уволить Темрюковича из института по причине его, Темрюковича, невменяемости. Мысль о том, что Масло может присваивать государственные средства, показалась безумной и директору. К чести последнего, он Темрюковича не уволил.

– Темрюкович – действительный член Российской академии наук, – сказал директор, – и, рассуждая формально, у меня нет причин сомневаться в его вменяемости.

Так членство в Академии наук помогло Темрюковичу избежать увольнения. Как и сорок предыдущих лет, он продолжал посещать институт в присутственные дни.

Войдя в институт, Темрюкович направился к гардеробу. Гардеробщик перегнулся через стойку, чтобы принять у академика плащ.

– Прислонились где, Михаил Сергеевич? – спросил гардеробщик.

Темрюкович посмотрел на измазанный рукав и ничего не ответил. Обращаясь к самому себе на лестнице, он сказал:

– Разве что-нибудь приятное услышишь?

Когда Темрюкович скрылся за поворотом, Соловьев поднялся на второй этаж. Он шел к директору, чтобы сообщить об окончании командировки. Собственно говоря, в этом не было большой необходимости: письменного отчета было бы вполне достаточно. Но тот факт, что командировка проходила в августе и в Ялте, не давал Соловьеву покоя. Он вспоминал прощальный взгляд директора, и ему казалось, что взгляд был ироническим. О своих находках – и в первую очередь об обнаруженном тексте – Соловьев хотел рассказать директору лично. Пластиковая папка с воспоминаниями генерала в его руках плавилась, становилась скользкой и два раза едва не упала на пол. Соловьеву хотелось реабилитации. Может быть, даже поощрения.

Дверь директорского кабинета была приоткрыта. Самого директора видно не было, был слышен только его голос. Он кого-то отчитывал:

– Из всех чувств у вас существует лишь хватательный рефлекс.

Подумав, директор повторил по слогам:

– Хва-та-тель-ный рефлекс.

В ответ послышалось вялое возражение. Слов было не разобрать (какими они в таком случае могли быть?), оставалась лишь интонация. Заискивающая и скучная одновременно. Говорила женщина. Она несколько успокоила директора.

– Нельзя жить одними рефлексами, – сказал он примирительно. – Нельзя быть такой, простите, рептилией.