Соловьи поют только на Родине

…Помните, из Евангелие от Матфея, гл. 6, ст. 26? — «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их…».

Горсть овсянок беспечно снуют на ветвях винограда за окном. Родители сравнялись с детьми, поправились, с птенцов сошла ненужная в предстоящей дороге пышность, готовы к отлёту. Щебечут, веселятся. Нам нужно быть, как они. Нам нужно быть, как они? Нам нужно быть.

Пейзаж за окном…

Пейзаж за окном меняется ежедневно. Особенно это заметно осенью. Кожа ладоней листвы сохнет, покрывается заусенцами и цыпками, как у ребятишек, что, не слушаясь матери, лепят голыми руками из снежков замки. Ну сперва, конечно, покуда их можно ещё увидать через окошко, они держатся, не снимают варежки, только шевелят нетерпеливо влажными пальчиками под колючей вязаной шерстью, но как только скроется из виду кухонное окно, то срывают поскорее помеху, стряхивая её в сугроб. От того, понятное дело, теряют часто: хотя пришитые, или на резинке, или просто так.

Деревья тянут руки ветвей в окошко, стучат по стеклу холодными пальцами, перелистывают тень за тенью на стенах комнат, словно страницы, просят пустить их в дом обогреться. Да только как их впустишь, коли они …не дрова?

Одуванчиками облетают кроны дубов, трогают небо за голубоватый, бритый подбородок, будто младенцы. Ну, а тому приятно, ясное дело.

Виноград, цепляясь усами, как лягушачьей лапкой за ветер, раскачивается в его колыбели безмятежно, представляя, что всё ещё лето… лето… лето. А там и стрекоза, играя со своею тенью, замирает над песком.

Впрочем, глядя во двор из окна, невольно замечаешь места, которых первым коснётся снег. Мерещится даже бесконечный с утра до утра сумрак, распутица, грязные голенища и кляксы на подоле… И от того охотно прощается осени погожий, хотя и ветреный денёк.

Всяк имеет за душой и на памяти свои признаки, указующие на скорую осень. Не берусь перечислять приметы прочих, но имеется таковая и у нас.

Как только, выйдя в сумерках из дому на порог, встречаешь там лягушку, лучше не трудиться брать календарь — осень пришла и уже не передумает.

Лягушка отправляется спать до весны, а нам можно смело прятать летние туфли, перевешивать из шкапа в прихожую плащи и тёплые пляпы, да вспоминать поскорее, куда подевали бекешу и капор, ибо после осени…

Намотанная на бобину бытия картинка за окном сменяется одна другой непрерывно, а ты стоишь и ждёшь бесконечного её повторения…

— И как не надоест смотреть одно и тоже?!

— Да вот так.

Крадётся осень…

Крадётся осень татем, сорит тотемами, какими следует, зиму следом не ждёт, сама придёт. Осень-то не видать, в лицо не узнать, а по всему понятно — ходит где-то, прячется. Нет-нет и шелохнётся куст, — задела, значит, а коли сосна поведёт плечом, то не иначе пропуская её, незримую, пройти даёт, сторонится.

Нам-то оно не видно — не слышно, а лес навострит ушки лисьи, поворотит туда-сюда, и разбирает что где. И парение вокруг конфетти листопада, и хруст листа клевера, который ровняет острыми мелкими зубками зелёная гусеничка. И тихий треск перепечёного пирожка жёлудя на плюске, ровно на блюдце, так что сквозь лопнувший кое-где бок видна сытная его начинка.

Дубы хохочут, качают голыми пятками, небо мнёт их, улыбаясь и не требуя от себя отчёта — отчего. Так вымешивают ножки младенцев, будто, задумавшись, — тесто: без устали, долго. И убаюканные на волнах нежности, смотрят после на мир вокруг через приставшие к глазам розовые лепестки цветов.

Не смущаясь присутствием друг друга, обнимаются с небом бабочки и стрекозы. Ведь на прощание — не зазорно. Мало ли, может и не свидятся больше никогда. А тут — кинутся на шею, прижмутся жарко, расцелуют, куда попало, и…

— Ну, дальше, дальше-то что?

— Ничего.

— Разве оно бывает, чтобы заканчивалось эдак-то?

— Чаще всего, именно так.

— Ничем?!

— Ну, отчего же! А воспоминания, что греют сердце годами после! Разве они не стоят ничего?

— Был бы спрос…

Осень ступает тихо мимо спорщиков, время помирит или рассорит их, — ей всё равно, своё время тратят они на пустопорожние разговоры. А ей самой на откуп дано немного.

— Всего три месяца!

— Или целых три?

— Ну, тут как считать…

Лагеря, лагеря…

Если кратко — меня часто выгоняли из пионерских лагерей, но не в том нежном возрасте, когда после отбоя страдаешь украдкой по томящимся в городской квартире родителям, а в те года, когда ты уже по ту сторону ответственности, и смотришь на ребячью возню с большой долей зависти. «Надо же, — думаешь ты, глядя на детей, чьё времяпровождение призван наполнить смыслом, — они не отвечают даже за себя. Совесть их чиста. И как же это я сам упустил то золотое время? Отчего не задержался в нём дольше, не прочувствовал, не осознал до конца, не испил до самого донышка, как некогда, в кафе промеж дюн на берегу Сарматского океана, помидорный сок через трубочку. «Не допивай до конца, ты слышишь, как это некрасиво!» — Упрекала меня в ту пору матушка, но из-за подначек старшего брата, с которым мы всё делали наперегонки, кто скорее, я не мог её не ослушаться.