Солженицын и колесо истории

Был у меня Фед. Абрамов. Даровит, горяч в разговоре, но с мужичьим лукавством. Лучше всего он – когда говорит о своем крестьянском прошлом, о семье, о матери. Был он самый младший, но с 6 лет возили на дальний покос, дали крохотную коску, заставляли приглядываться к ухваткам старших братьев. А он был так мал, что его то и дело теряли в высокой траве. Отца не было – а старшему брату – 14 лет, но выбились, потому что много работали, а потом стали их прижимать как середняков – мать разбил паралич, 8 лет пролежала. У Федора ненависть к «беднякам» – деревенским лентяям, которые были «бедняками» и к 29 г., то есть когда 12 лет уже земля была отдана крестьянам и давно можно было поставить хозяйство. «Мы наработаемся с 4-х – 5-и часов утра – и к девяти едем завтракать, а наш вахлак – «бедняк», помыкавший нами, только еще глаза трет».

О Трифоныче Федор говорил хорошо, но Солженицына он не любит. «Кто он – Христос или Сатана?» Тут чувствуется и авторская зависть, и обида какая-то.

Я говорил ему, что как художник Солженицын действительно велик, никуда не денешься, но он не хотел с этим согласиться.

«Романы сырые… Сцены со Сталиным, Абакумовым – фельетон какой-то… А Спиридон – да это возмутительное отношение к народу»[155]. ..

12. ХII.70

.. Вечером повез Абрамова к Ивану Сергеевичу.

Говорили о Солженицыне, Айтматове и проч.

Рассматривали картину Попкова – речка, дома, олени и люди, а на горизонте – голубые холмы – и говорили о нем. Иван Сергеевич вспомнил, как был у Тыко Вылки. Вылка до революции побывал в Петербурге и был принят Николаем[156]. После революции стал председателем Совета на Новой Земле. Иван Сергеевич разглядывал икону в углу в серебряном окладе – лампадка горит, все чин чином. И вдруг замечает – да вместо святого там Калинин ставлен! …

Абрамов снова бранил Солженицына, а я не соглашался с ним.

«Народа в деревне – нет, вообще нет народа, – рассуждал он. – А какие святые люди были, я еще застал, бабы особенно, настоящие коммунистки (если бы коммунизм был возможен у нас)».

«Только азиатская страна может позволить себе такую роскошь, как гражданская война».

Опыт жизни Абрамова – страшный опыт, и сам он оттого – путаный-перепутаный. Никогда не могу до конца верить в его искренность – что-то темноватое есть в нем, какое-то взвешивание выгод – мужицкая хитрость и темнотца – не в смысле непросвещенности, а в другом, нравственном смысле – «темна вода во облацех»[157].

Да и, правду сказать, что за жизнь им прожита: несчастное, с надрывным трудом, детство, потом 1¹/₂ года СМЕРШа и личное знакомство с Рюминым, о котором он сегодня вспоминал, – попытки пробиться в науку, зацепиться среди «городских» интеллигентов – и два постановления ЦК по его первым же литературным опытам (статья о деревне в «Новом мире» 1954 г. и «Вокруг да около»)[158].Душа его, кажется, настоящая, доверчивая, совестливая – иначе он не стал бы серьезным писателем, а жизненный опыт – ужасен и толкает его то к самолюбивой истерике, то к темноватой хитрости. ..

17.12.70

… Сегодня в «Правде» статья – чудовищная брань по поводу Солженицына. Несколько раз передавали по радио. Статья, конечно, псевдонимная – И. Александров – первую часть ее, как говорят, писал международник С. Вишневский, которого прочат в замредактора к Федоренко, а вторую – некто Орехов, злобный старик, доживающий до пенсии.

Рассказывают, что Лундквист выступил с опровержением фальшивки-заявления, направленного против Солженицына и напечатанного дня два назад в «Правде»[159].

31.1.71

Вернулся из Ленинграда, где занимался в архиве Пушкинского Дома Островским. Ходил по старым своим следам, набредал на свои росписи и заметки в архивных делах, оставшиеся там с 58 г. В иные после меня никто и не заглядывал – и вот снова у того же берега. Горькое чувство. Первые дни не мог отделаться от воспоминаний – 12 лет назад, когда я, молодой, еще неженатый, ничего не знавший – не ведавший, жил у старух на Невском недалеко от Казанского собора. Была молодость, были силы, весь город я исходил, избегал, сидел в архивах по 10 часов кряду, так что получил воспаление глаз от бумажной пыли, ел черт-те как, последние дни жил на копейки и ходил туда, где дегустировали концентраты и где можно было едва ль не за рубль (нынешние 10 копеек) съесть тарелку гречневой размазни со стаканом томатного сока – а все нипочем было, и жизнь впереди. Все, все впереди – работа над книгой, лекции в университете, женитьба, первые статьи в «Новом мире», «Лит. газета» – и, наконец, почти восемь лет тяжкой и счастливой жизни в журнале с Твардовским.

Было чувство – будто где-то в долгом путешествии побывал, видел других людей и другую землю, а теперь вернулся к своему битому корыту и сижу разбираю каракули Островского, как 12 лет назад, – только ни сил тех, ни безмятежности, ни надежд.