Сомнительная версия (Повести и рассказы)

Дядя Аристарх строит карбасы по-старинному, на вицах, прошивает бортовые доски ивовыми прутками, которые распаривает в горячей воде. Сработанному на прошив карбасу нет сноса, течи в нем никогда не бывает. На корги, то есть киль, переходящий в форштевень, он выбирает особую ель с кривым комлеватым корнем, которую выдерживает до «сухого звона». Прялухин же строит по-быстрому, «с горячего топора», «шьет» на гвоздях, не утруждая себя морокой, не заставляя заказчика дожидаться подолгу. А цена за новый карбас все равно в деревне одна — пятьсот рублей. Хоть деньги и немалые, но на весеннем лове оправдываются в короткий срок.

— Дядя Аристарх, ну зачем вам эта лишняя забота с вицами, делали бы тоже лодки на гвоздях, — заметил как-то я, когда работа у него подходила к концу и он прилаживал к борту отбойный брус из мореной ели. — Деньги ведь берете за карбас те же, что и Прялухин. — Мне хотелось вызвать его на откровенный разговор.

— Да как тебе сказать, — протянул он задумчиво и откинул небрежным жестом липнущую ко лбу прядь волос. — Проще-то, оно конечно, ежели на гвоздях по-быстрому лепить. Дак всякий труд должен быть еще и по сердцу, стараюсь ить не для одного только заработка. Пенсии на прокорм нам со старухой хватает, голова не болит, чем ли кормить себя, поить. Да и без рыбы все ж не сидим, полно ее в озерах. Ты вот говоришь — цена у нас за работу одна. Верно! А мне удовольствие в деле? Тоже, значит, надо брать его в расчет. Ремесло, оно ведь может быть и в тягость, и в радость. Я на берег выйду — моя работа за версту глянется. Ни один рыбак на Баренцевом море карбас моей выделки с другими не спутает. Да и не с руки мне почерк менять, не льстит это.

Позже я понял, что ошибался, подумав, что он так старается из честолюбия, чтоб добрая молва о его мастерстве шла по всему побережью. Дядя Аристарх был не простой ремесленник, а, можно сказать, поэт своего дела, творил «по живому дереву», как говорили о нем односельчане. И может быть, не стал бы он браться за другую работу, плати ему за нее втридорога.

Прялухину же было все едино, что рубить: карбасы или баньку соседу, сколотить гроб или перебрать прохудившийся настил в избе. Лишь бы платили подходяще. Дядю Аристарха он считал чудаком, изредка подтрунивал над его излишним «баловством» в работе.

Как-то весной, в один из воскресных дней, мы сидели и покуривали на крылечке с дядей Аристархом, а Прялухин чинил через два дома в соседнем порядке крышу старой избы.

— Вот он поет на крыше, тюкает да потюкивает топориком, а мне уж на верхотуру не забраться, голова кружает, — говорил дядя Аристарх. — А он ведь моложе меня всего на пять лет, в одном месяце родились даже, в сентябре, только он второго, а я двенадцатого. Поглядеть на нас, так я против него совсем старик, правда, у меня волосья еще на голове не выпали, а у него плешь во все темечко. У них, у Прялухиных, все мужики в роду плешивы были, потому и понаулочное прозвание — Лысы. В прежние года все плешивы мужики окрест в поморских деревнях были наперечет, доставалось им, особливо как застанет в морюшке рыбаков безветерь. Тебе, может, и смехом поверья наши стары покажутся, а было времечко (на парусных шхунках еще тогда в море хаживали) — опрокиднями лысых считали, силу им особу приписывали. Старики испокон верили, и мы по неграмотности той веры держались. Издревле свои приметы да обычаи у нашенских моряков и рыбаков. Вот был обычай, как говорится, «рубить плешивых», чтоб попутный поветерь задул. Природа наша на краю земли расположена, от погудушки вся жизнь зависит, шелоник ли, полуношник ли задует, где, когда застигнет прибылая вода. Ну да я чередом тебе все обскажу.

Пошли мы артелью однова на шхуне «Натура» промыслить об летнюю пору. Ловили снюрреводом, невод такой норвежский на треску. Почитай, две недели проваландались в Баренцевом, а все без толку, как отрезало от нас удачу… А тут штиль еще лег, море как зеркало, паруса обвисли, заскучал народ. Добро хоть, чуть морее острова Колгуева были. Стали кое-как на веслах огребаться, к берегу подошли, воды родничковой взяли. День стоим без дела, два стоим. В глазах времениться начало, видения разны в облаках над водой. Со скуки и муха об стекло биться станет, а человеку без дела совсем худо, оголодали бы, не прихвати один из мужиков с собой ружьецо да сколько-то пороху и дроби.

Народ у нас разный подобрался, многие еще покрученниками хаживали, издревле обычаи хранили. На третий день кормщик наш, Петр Артемьевич Извеков, из деревни Виски и говорит, видя, что дело худо: «Что же, братцы, надо рубить плешивых, на них одна надежда, чтоб попутный поветерь задул. Не иначе как их рук дело, напустили на морюшко блазень.

Строгайте палку да садитесь кружком, вспоминайте каждый плешивых мужиков в своих деревнях. Да не утаивайте, ежели кто из родни! Будем зарубки делать. Сорок надо в аккурат».