Сон № 9

Пьяный монах – что кобель в рясе. Ее предплечья блестят от пота. Она задувает свечу. Мы по очереди затягиваемся косячком, не говоря ни слова. Иногда наши пальцы соприкасаются. От нее словно бы исходит электрический ток. Биоборг. Я различаю ее силуэт в зареве ночного города, притушенном бумажной ширмой. Она старается не дотрагиваться до меня, и ее поведение служит сигналом, чтобы я не прикасался к ней, пока она этого не позволит. Яркий кончик самокрутки путешествует сквозь полумрак. Иногда я – это я, иногда – не совсем. Жемчуг, лунный камень, зубная эмаль. Время и пространство рассогласованно исследуют мои члены. Я, будто составляя фоторобот, проецирую на мрак ее грудь, волосы, лицо. Если я вдруг чихну, Годзилла просто взорвется у меня в трусах.

– Ты давно травку куришь?

Ее слова будто извивы дыма.

– Да, с двадцати лет.

Консоль, черная как смоль, кукла-кокэси – прикольный тролль, поникшая хризантема в вазе.

– А сколько тебе лет, роуди?

Плеск и блеск волос.

– Двадцать три. А тебе?

Жгучий шквал снежинок.

– Сегодня мне миллион.

Игривый визг Кофе, «гррр-р-р-р-р-р-р» Даймона, и мы с Бархоткой хохочем так, что рискуем сломать себе ребра, хотя при этом не издаем ни звука. Потом я забываю, почему смеюсь, и снова сажусь прямо.

– Держи руки на столе, – строго предупреждает она. – Терпеть не могу парней, которые лезут, куда не надо.

После пары неудачных попыток наши губы встречаются, и мы сливаемся в поцелуе на девять дней и девять ночей.

Фусума сдвигается. Мы с Бархоткой отшатываемся. На пороге в лунном свете стоит Даймон с обнаженным торсом. На груди помадой нарисовано нечто вроде вампирической крольчихи Миффи[66]. Соски изображают ее зрачки, горящие жаждой крови.

– Миякэ! Ну как, торчок или стояк? Еще не хочешь поменяться?

Сёдзи[67], отделяющие комнату от внешнего коридора, раздвигаются. У входа стоит Мириам, держа в руках поднос с какими-то клейкими перламутровыми крупинками, кубиками арбуза и очищенными личи[68]. На ее лице мелькают потрясение, гнев и ненависть, но тут же скрываются под маской профессионального безразличия.

– Мириам! Ты принесла нам поклевать! Ого, тут даже икра! Знаешь, Миякэ, одно из ее самых ценных качеств – это умение почувствовать момент.

Она снимает гэта, входит и ставит поднос на стол:

– Прошу прощения.

– О Мириам, мое прощение тебе ни к чему, ведь у тебя такие могущественные и влиятельные покровители! Они о тебе позаботятся.

Появляется встрепанная Кофе, приводит в порядок одежду, стараясь не завалить фусума. Замечает Мириам. Чувствуется, что она привыкла командовать прислугой.

– Проводи нас в дамскую комнату.

Даймон говорит с Эйдзи, но Эйдзи обнаруживает, что ему трудно сосредоточиться, поскольку голова так и норовит открутиться и укатить в угол. Кофе с Бархоткой уже целую вечность торчат в дамской комнате.

– В восточном Синдзюку, рядом с парком, есть тихий отель любви, пристроенный к четырехзвездочной гостинице, так что из кухни можно заказать приличную еду в номер.

Эйдзи как-то неловко. Даймон внимательно смотрит на него.

– Ты опять волнуешься из-за денег?

Эйдзи хочет помотать головой, но случайно кивает:

– Деньги – это такая штука, которой у моего отца слишком много.

«Но ведь девушки… – думает Эйдзи, – можно ли вот так, запросто…»

Даймон слышит мысли своего друга, застегивает ему рубашку и грозит пальцем:

– Эти две играют исключительно в паре, Миякэ. Или мы затащим в койку обеих, или они отправятся по домам, в надушенные лавандой спальни. Если ты – пас, то мне светит банальное дрочилово за очень большие деньги, чего не случалось с тех самых пор, как Майкл Джексон в последний раз выступал в «Будокане»[69]. Твоя, по крайней мере, обладает хоть каким-то интеллектом. У моей же вместо мозгов – чувство моды.

Эйдзи хочет что-то сказать, но, едва раскрыв рот, забывает, что именно.

– Девчонки – как видеоигры, Миякэ. Платишь, играешь, уходишь.

Эйдзи – сама благодарность. Он пытается выразить эту благодарность, но слова летят как бесконечный дождь в бумажный куль, они скользят, пока летят, скользят через Вселенную[70], и он отказывается от своей затеи. Кофе приносит другая хостесса.

– Что за фигня? Ты кто? – возмущенно спрашивает Даймон.

Хостесса кланяется:

– Ая-тян, господин Даймон. Мириам-сан нездоровится.

Даймон злится:

– Дуй обратно к Маме-сан и напомни ей, кто такой Даймон, и кто его отец, и каким упертым козлом я становлюсь, если мне не… – Он умолкает на полуслове, отщипывает головку хризантемы со стебля и начинает обрывать лепестки. – Забудь, что я сказал, Ая-тян. Передай это призраку Мириам с моими глубочайшими извинениями. – Он вручает ей то, что осталось от цветка, и Эйдзи почему-то умиляется.